Мать была роста невысокого, но очень плотная и красивая. Хотя не часто, водила меня к «своим» — отцу и матери.
Дом их был большой, деревянный, почти напротив церкви. Церковь меня всегда к себе привлекала и тянула, и я всегда, всегда смотрел на ее купола, луковицы и необыкновенно был рад, когда слышал звон, в особенности в большие праздники».
Детство Малявина было трудное.
Семья бедствовала, еле сводила концы с концами. Да тут еще пожар. Сгорела изба.
Крестьянская девушка с чулком.
Филипка рос, как все деревенские ребята, лазил по деревьям, таскал яйца, «словом, был грачиный бич». Взобравшись на высокую березу, оттуда, с вершины, «звонил языком, подражая двенадцати церковным колоколам».
Но посреди всех этих нехитрых мальчишеских забав и затей одна ранняя страсть одолевала Филипку — он рисовал, лепил из глины, вырезал из дерева, словом, изображал.
Скоро и в семье, и соседи все заметили талант у парнишки.
Друзья уговаривали Андрея Ивановича отдать сына учиться на иконописца, ну хотя бы в Афон, откуда на село попадали иконы, но отец юного художника был неумолим.
Поглаживая огромными натруженными руками бороду, он говорил:
«Из крестьян, да еще почти из нищих, ученых не бывает».
Однако добрая воля односельчан победила.
Нашлись доброхоты, обошли село, набрали денег и всем миром снарядили и отправили сияющего Филиппа в далекий Афон.
Благо, что в селе в ту пору гостил монах, приехавший из тех краев навестить родичей. Мечта осуществилась.
Сборы были недолги.
Плакала, как водится, мать. Причитала:
«Из дому отдают только сирот».
Но дело было сделано. Отец положил на плечи сыну тяжелые руки, неспешно, троекратно облобызал. Промолвил: «Сдюжишь?»
Так необычно, в шестнадцать лет, начал свой путь скитальца Малявин. Думал ли, что полжизни он будет вот так бродить по свету? Но это еще все предстояло. А сейчас в дорогу!
Ведь впереди Греция.
Афон разочаровал Малявина. Учение поставлено плохо. Мастера были слабые. Самоучка Филипп быстро становится ведущим иконописцем.
Вот свидетельство современников:
«Освоившись быстро со всеми приемами иконописания, Малявин горячо принялся за работу, но тут встретилась новая беда: монастырь требовал от него точного списывания с установленных образцов, а Малявина неудержимо тянуло писать по-своему. Дают юноше скопировать образ, а он переделывает его на свой лад; дают другой, а он и его изменяет до неузнаваемости. Должно быть, однако, работа Малявина производила впечатление в монастыре, потому что в конце концов его оставили в покое и дали ему даже расписать целую стену в одной церковке, к сожалению, скоро сгоревшей».
Старуха. Портрет Д. И. Татарницевой.
В сентябре 1892 года по широкой лестнице Академии художеств в Петербурге поднимался необычный странник.
У входа он низко поклонился.
Осенил себя крестным знамением.
В черной одежде. Худощавый, жилистый.
На голове не то клобук, не то скуфейка низко надвинута на глаза.
Русые прямые волосы падают на угловатые плечи. Бледное лицо, скуластое, глаза сидят глубоко — острые, светлые, с тяжелыми, словно натекшими, веками.
Облик вроде «простецкий», но, чем дольше вглядываешься в лицо, тем все больше одолевает тебя мысль, что здесь не все так просто, как кажется с первого взгляда, и уже не отвести взора от чистого лба юноши, не оторваться от бездонных светлых глаз его.
Малявин.
Это он прибыл из Афона, проведя там долгих шесть лет, по существу, ничему не научившись, но, к счастью, и не растеряв посреди монашеских бдений свою неуемную любовь к прекрасному, к искусству.
Пожалуй, одно великое качество приобрел он, живя в монашеской келье, — размышлять наедине с собой. Неторопливо оценивать виденное. Говорить с самим собою, советоваться со своей душой. И, как ни странно, — видеть.
А ведь известно, как резко отличается умение видеть от умения просто смотреть.
Молодой Малявин отлично знал, что он хочет. Его крутой лоб, твердо сжатые в нитку губы, упрямый подбородок — все говорило о воле, твердости и даже, пожалуй, упрямстве. Стоило только взглянуть на ходящие желваки на его скулах, чтобы догадаться, какие сильные страсти владеют этим молчаливым юношей.
Портрет художника К. А. Сомова.
Он был бесконечно одинок, этот послушник из далекого Афона, перенесенный затейливой судьбой в бурный водоворот петербургской жизни.
Он был чужой…
«Какая странная фигура!» — вспоминает художница Остроумова-Лебедева появление Малявина в Академии.
Скульптор Беклемишев, «вывезший» молодого художника из Афона и очень много помогавший ему на первых порах, рассказывает:
«Интересный юноша был Малявин… Одаренный недюжинным, пытливым умом, он вместе с тем в жизни был совершенно ребенком. Приходилось всему учить его с азов.
Надо было отучать и от всех монастырских навыков. Впрочем, первое правило монастырской жизни — полное подчинение своей воли воле старших — было у Малявина больше наружное… Обо всем и тогда уже было у него свое собственное мнение, до всего он доходил сам.
Быстрое соображение помогало ему по одному намеку понимать вопрос и делать свой вывод. Все жадно его интересовало, и в особенности поражало все, что он узнавал из области науки.
Когда нас посещал мой приятель, астроном Гонский, у них с Малявиным завязывались бесконечные разговоры, и меня часто поражало, какие смелые и верные выводы делал иногда Малявин из того, что сообщал ему астроном».
Малявин успевал не только заниматься живописью и рисунком. Он упорно учился. Он изучал историю искусств, анатомию, перспективу и другие предметы и успешно, несмотря на все трудности, сдавал эти дисциплины строгим профессорам.
Малявин не хотел все принимать, он сопротивлялся всепоглощающей суете светскости и свято берег цельность и чистоту своих идеалов и устремлений. И цельность, и устремленность позволили молодому живописцу в какие-то два года стать одним из первых в Академии. Он создает полотно «Смех».
Вот как расценивает Александр Николаевич Бенуа это событие:
«Самое главное явление на выставке, и в чисто художественном отношении единственное, картины или, вернее, картина г. Малявина.
Портрет художника И. Э. Грабаря. Фрагмент.
Слава богу, на нем можно отдохнуть; вот, наконец, талант, не обутый в китайские башмачки, бодро и весело расхаживающий.
Честь и слава г. Репину и всей его системе, что он не затушил этого пламени, так же, как и раньше, уже не тушил пламени в Серове, Сомове, Бразе.
Что г. Малявину не дали заграничной поездки, меня вовсе не удивляет. Если посылают такую крупную бездарность, как г. Криволуцкий, или такого готового, пилоттиста», как г. Шмаров, то совершенно логично и мудро не посылать такого истинно талантливого и столь нуждающегося в посылке художника, как г. Малявин».
«Смех» Малявина имел шумный европейский успех. Холст выставлен в Париже и получает «Гран-при».
В живописном небе России накануне XX века сияли самые разные светила.
Среди них были звезды-гиганты — Репин и Суриков, зажглись ярким светом новые звезды — Валентин Серов, Врубель, Коровин, Левитан; были еще десятки прекрасных небесных светил, и среди них тусклые планеты, едва мерцающие отраженным с Запада светом, — декаденты всяких размеров и мастей.
И вот в этот сонм светил врывается комета — нежданнонегаданная, сияющая алым ярким светом.
Малявин. Он пришел в мир искусства радужный, свежий, небывалый. Его холсты сверкали буйными сполохами пунцовых, пурпурных, багряных красок.
Его полотна почти ничего не рассказывали. Девки, бабы в ярких сарафанах либо улыбчиво глядели на зрителя, либо плясали, либо просто о чем-то раздумывали…
О чем?