Поскольку несчастный был моим единственным соотечественником в гостинице, я решил зайти к нему и предложить посильную помощь. Он действительно был очень плох. Вглядевшись в его лицо, я понял, что где-то его видел. Я заглянул в его бумаги и вспомнил, при каких обстоятельствах встречался с ним.
Передо мною был Джордж Гэзеркоул, ученый-исследователь. После малярии у него началось заражение крови. Целую неделю вместе с врачом-итальянцем мы боролись за его жизнь. Он был тяжелым пациентом, — улыбнулся Джон Лексман, — язвительный, нетерпеливый, требовательный, его командный голос мог вывести из себя кого угодно. Он страшно переживал, если кто-то догадывался о его физическом дефекте. Ни доктор, ни я не могли войти в его комнату, пока он не укрывался с головой. Принимать пищу в нашем присутствии он также отказывался. И все же Гэзеркоул — выдающаяся личность, храбрейший, совершенно не думавший о себе человек. Его беспокоило одно: он боялся, что не успеет закончить свою работу. Однако неукротимость духа не спасла этого светлого человека. Он умер 17 декабря этого года. В тот день я был в Генуе, Гэзеркоул попросил меня съездить туда за его багажом. Я вернулся в Милан, когда ученого уже похоронили. Я просмотрел его бумаги, и у меня родился план, как добраться до Кары.
Я нашел письмо грека, адресованное в Буэнос-Айрес до востребования. И тут вспомнил, что он как-то говорил мне, что посылал Гэзеркоула в Южную Америку на поиски залежей золота. И я решил так организовать убийство Кары, чтобы на меня не паю ни малейшее подозрение.
Подобно тому, как он выстраивал план уничтожения моей семьи и мастерски заметал следы, я разработал свой сюжет, по которому ключ к разгадке тайны его смерти оставался только у меня.
Я хорошо ориентировался в его доме, мне были знакомы его привычки, я знал, как панически он боялся оставаться без своих албанских охранников, поэтому он и изобрел дверь с особым засовом. Я учел все меры предосторожности, которые он предпринял, и, по моему замыслу, прежде чем умереть, он должен был осознать неминуемость наступающего возмездия.
У Гэзеркоула в бумажнике я нашел сто сорок фунтов. Сто взял на свои расходы, с тем чтобы вернуть долг его наследникам уже в Лондоне, а остальные вместе с документами, кроме тех, которые имели отношение к Каре, передал британскому консулу.
Я отрастил клочковатую бороду, привычки Гэзеркоула я знал достаточно хорошо, чтобы меня могли принять за него. Я должен был как-то объявить о своем приезде в Англию. Поскольку я опытный журналист и обладаю обширными общими познаниями, для меня не составило труда с помощью книг из библиотеки Британского Музея написать авторитетную статью о Патагонии.
Я отправил ее в “Таймс”, приложив визитную карточку Гэзеркоула. Статью опубликовали. Далее мне нужно было найти подходящее жилище между Челси и Скотланд Ярдом. Мне повезло. Я снял меблированную квартиру в доме, хозяин которого уехал на три месяца на юг Франции. Я заплатил за весь срок вперед, и поскольку перед хозяином я не выступал в роли эксцентричного Гэзеркоула, я произвел на него хорошее впечатление, и он принял меня без рекомендаций.
У меня было несколько костюмов, которые я сшил не в Лондоне, а в Манчестере, — с улыбкой сказал Лексман, — чтобы полицейские не вышли на след портного. Итак, все было готово. Оставалось наметить день возмездия. Утром я отправил два чемодана со своими вещами в гостиницу “Грейт Мидланд”.
После обеда я отправился на Кадоган-сквер и наблюдал за домом, пока оттуда не вышел Кара. Он куда-то спешил. Я увидел его впервые после моего бегства из Албании, и мне пришлось собрать в кулак все свое самообладание, чтобы не наброситься на него прямо на улице.
Как только автомобиль скрылся из вида, я вошел в дом уже в роли Гэзеркоула. Мне сразу не повезло. В слуге, который открыл дверь, я узнал заключенного, с которым работал в доме охранника в день побега из Дартмурской тюрьмы. А вдруг он узнает, кто скрывается за внешностью чудаковатого старика?
К счастью, этого не произошло. Я решил провести эксперимент — подходил к нему вплотную, чтобы он мог рассмотреть мое лицо, а во время второго визита заставил его дернуть себя за бороду — точно в стиле бедняги Гэзеркоула. Удовлетворившись результатом, я отправился к себе на Виктория-стрит, где и находился до вечера.
Ожидая, пока Кара выйдет из дома, я заметил два телефонных провода, которые тянулись на крышу. Я догадался, что один из них — линия прямой связи. Зная, насколько Кара боялся оставаться в доме один, я пришел к выводу, что он установил связь либо с полицией, либо с каким-нибудь агентством по охране. То же он сделал в Албании, проведя такую линию от дворца к жандармскому участку в Алессо. Об этом мне рассказал Хуссейн-эфенди.
В этот вечер я обошел вокруг дома, увидел, что в спальне горит свет, и в десять минут одиннадцатого позвонил в дверь. Слуга впустил меня — тогда я и заставил его дернуть себя за бороду — и сказал, что хозяин в спальне. Я уже знал, как поступить со слугой. На открытке я написал его тюремный номер и добавил: “Смывайся, да побыстрей”. Я очень не хотел, чтобы его допрашивала полиция.
Он пошел впереди меня к лестнице, и в этот момент я бросил конверт на стол в холле. Во внутреннем кармане пиджака у меня были две свечи — часть моего замысла. Слуга провел меня в спальню, и я вновь оказался в обществе человека, который убил мою Грейс и полностью опустошил мою жизнь.
Лексман умолк. В комнате царила мертвая тишина. Мередит откинулся на спинку кресла, опустил голову и, скрестив на груди руки, пристально смотрел на друга.
Начальник полиции нахмурился, сжал губы и, поглаживая усы, исподлобья поглядывал на Лексмана. Француз сунул руки в карманы и жадно ловил каждое слово. Русский бесстрастно наблюдал за всем происходящим. ОʼГрейди жевал погасший окурок сигары и при каждой паузе перебирал ногами, с нетерпением ожидая развязки.
Джон Лексман продолжил свой рассказ:
— Я закрыл за собой дверь. Кара слез с кровати и встал мне навстречу.
— Рад вас видеть, мистер Гэзеркоул, — произнес он своим шелковым голосом и протянул руку.
Я молчал и смотрел на него, ощущение радости — такого я никогда ранее не испытывал — распирало мою грудь.
В это мгновение он все понял и потянулся к телефону, но я не дал ему этого сделать. Горечь пережитого, пытки голодом и холодом удвоили мои силы. Сбросив с руки деревянный чехол, который мне сделали в Париже, я скрутил его, как ребенка, швырнул на кровать и, опустившись на одно колено, склонился над ним.
— Кара, — сказал я, — вы умрете. К сожалению, я не могу убить вас так, как вы убили мою жену.
Он пытался что-то сказать, но, сжав его обмякшие руки, я прошептал ему на ухо:
— Никто не узнает, кто убил вас, Кара, подумайте об этом. Я выйду из вашего дома, и тайна окутает вашу смерть. Ваши письма будут прочитаны, история вашей ужасной жизни станет достоянием гласности.
Я выхватил нож, и через мгновение все было кончено. По-моему, он умер сразу. Я оставил тело на кровати и пошел к двери. У меня было маю времени. Я достал из кармана свечи — от температуры моего тела они стали мягкими.
Я поднял засов и вставил маленькую свечу между ним и гнездом, куда он должен опускаться. Под действием жары в комнате она должна была изогнуться и выпасть на пол. Тогда под собственным весом запор упадет прямо в гнездо.
Теперь нужно было заняться телефоном на ночном столике. Рядом с ним лежал нож для вскрытия конвертов. Я положил его на серебряную табакерку, просунул один конец под трубку, а под другой подставил вторую свечу. Мне пришлось ее немного обрезать. Единственные две толстые книги, которые я увидел в комнате, использовал в качестве груза.
Ужасная жара в комнате должна размягчить воск, и тогда под весом книг нож сработает, как рычаг, и сбросит трубку с аппарата. Единственное, чего я не знал — сколько времени для этого потребуется. Я надеялся, что Фишер прочитал мою записку и сбежал. Но, приоткрыв дверь, я услышал его шаги и понял, что роль Гэзеркоула еще не сыграна до конца.
Я повернулся лицом в комнату и продолжил разговор с порога. В этом было что-то ужасное, но мне вдруг стало смешно, я готов был расхохотаться.