Вечерок Русаков просидел над чертежом.
А утром, придя на завод, объявил: «Десять дней мне не надо. Вырежу штамп за девять с половиной».
Он запевает песню
Это было утро вторника.
Потом наступил день, Алёша пришёл из школы — и сразу к календарю, который у нас на стене.
Постоял перед календарём, потоптался. Протягивает руку к листку:
— Уже можно сорвать?
— Что, — говорю, — за спешка? Вечером сорвёшь, как всегда.
А сам догадываюсь, что у мальчишки на уме. Хочется ему поскорее начать счёт заводским дням.
Вечером пришёл Саша, и друзья, сорвав листок, припрятали его со словами:
— Первый день работы у Русакова кончился. Полезай, вторник, в коробку!
Но мальчикам не терпелось заглянуть в календарь и дальше.
— Среда… четверг… пятница — это уже четыре дня. Суббота и воскресенье — выходные. Дальше — понедельник, опять вторник, среда…
Наконец отметили красным крестиком листок, на котором кончатся девять дней с половиной.
— Деда, мы его поздравим, правда? А подарки за это делают?
— Лучший, — отвечаю, — подарок для Николая Николаевича — это не мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает… Согласны?
— Согласны, — сказали мальчики и потащили меня к телефону. Принялись уговаривать: — Ну, только ещё разочек… Ну, пожалуйста… И больше не будем звонить.
— Уговор?
— Уговор!
Оставалось взять трубку.
Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.
— Что? что?.. Ещё на день убавили? Да мыслимо ли это? Ах, это уже станочники, их заслуга?..
Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники, посоветовавшись с инженерами, прибавили скорости станкам, кроме того… Но я уже его не расслышал. Помешали мальчики.
Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали. Словно ошалели от радости.
Так и не дали договорить по телефону.
А Николай Николаевич:
— Извините, некогда… Спешу!
— Куда же? — удивился я. — Сразу после работы, без отдыха, да ещё глядя на ночь?
А он, смеясь:
— Песни петь!
На этом телефонный разговор прервался.
Пришла и кончилась среда.
Мальчики сорвали ещё листок календаря.
Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.
Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали — и отправились спать.
Наступил четверг. Вечером Алёша и Саша сорвали листок календаря — третий по счёту.
Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова: геройское ведь дело начал!
Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.
Наступила пятница.
Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.
Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся… Да ладно, не обижаться же деду на внучат!
Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвёртый по счету листок календаря, — но тут зазвонил телефон.
Я взял трубку.
Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни…»
Только после этого поздоровался.
— Хорошая, — говорю, — песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!
А он опять поёт. Пропел мне из песни последний куплет: «И на Тихом океане свой закончили поход…»
Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я ещё чего-нибудь. И опять пропел эти слова, да настойчиво так: «… свой закончили похо-од!»
«Закончили?.. — И у меня мелькнула мысль: — Да ведь это он о себе…»
— Николай Николаевич! — закричал я в трубку. — Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня.
— И штамп готов, — сказал Николай Николаевич. — Мало того, новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Скоро отправят в Индию.
Ошеломил он меня. Не знаю, что и сказать.
— Наверно, — говорю, — здорово устали?
— А об этом, — отвечает, — даже и не думается… Все четыре дня не отходил от верстака, да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями! — Потом он сказал так: — А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь — ответ держишь и за успех полка, и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком — и опять, чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих — а за целую страну, народ который хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, — сказал Русаков, — а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле, и за счастье всех людей. — Он рассмеялся. — Вот, — говорит, — какими делами ворочу! А поглядеть на меня — кто я такой? Да простой рабочий!
Я дружески поправил его.
— Извините, — говорю, — Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы — гражданин великой страны Ленина.
И в этом вся суть.
Знамя Ленинграда
Утром 7 ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.
На экране — Дворцовая площадь.
Зимний в дымке осеннего тумана.
Полные зрителей трибуны.
Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.
В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим — переговариваемся.
Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нём ещё и ещё.
Вот и сейчас Алёша деловито наморщил лоб и спросил:
— А как это всё-таки у него получилось, что золотые руки?
— Как у всех, — ответил я. — Сначала была школа, уроки труда…
— Ну, хорошо, пусть уроки труда… — Алёша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. — А дальше как было?
— А дальше, — говорю, — Евдокия Климентьевна, его мама, привела сына к себе на завод. Она была работницей «Электросилы».
Алёша не отступался:
— А потом?
— На заводе, — говорю, — парнишка сказал, что хочет стать слесарем.
— А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком… почему?
Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить…
Между тем Октябрьский праздник продолжался.
Зазвучал оркестр — и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.
На площадь вступали колонны рабочих.
Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьём полотнище красовались ордена и звёздочка города-героя.
Наш город — ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной, и в то же время — неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть отмечены высокими правительственными наградами.
Знаменем пришлось любоваться недолго: пронесли мимо.
Но вот оно вновь на экране.
Теперь знаменосец шёл как бы прямо на нас.
Красиво и торжественно.
Не берусь сказать, кто из нас первым узнал знаменосца: Алёша, Саша или я. Воскликнули в один голос:
— Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он… Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда!
И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.
— Мы здесь! — кричали они. — Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я — Алёша! Видите, видите?