Василий Иваныч включил мотор, и «москвич» бесшумно полетел по гладкому шоссе.
— Значит, у вас и пулемёта не было в этом пулеметном батальоне? — разочарованно спросил Витька.
— Не было, — покачал Василий Иваныч головой. — Автомат был. Даже ординарец был, как у боевого командира. Иной раз так уработаешься, что из кабины самому не вылезти, ноги не держат. А ординарец и накормит, и напоит, и спать уложит, а ночью экскаватор заправит горючим и вычистит. Как нянька. Только ты не расстраивайся насчёт пулемёта. За моей копалкой фрицы специально охотились. Они понимали, что от меня вреда для них побольше, чем от любого пулемёта.
Василий Иваныч вспоминал войну. Бесконечные бомбежки. Лай зениток, пытавшихся отогнать фашистов, которые наглели день ото дня всё больше. Вспоминал немецких пикировщиков, которые в ясные летние дни сорок первого года устраивали в небе «карусель». Они выстраивались в круг и один за другим косо падали вниз, долбили и долбили бомбами работающих на оборонных работах женщин, подростков, стариков.
И особенно один запомнился — нахальный, устрашающе размалёванный, он будто задался целью уничтожить именно его, Василия Кукина, вместе с экскаватором. Этот фашист включал сирену, и было очень страшно поначалу, хотелось бросить всё и бежать, спрятаться, зарыться в землю. Странное и унизительное состояние. А потом Кукин увидел первых убитых — молоденькие девушки-зенитчицы и высокий, седой, похожий на профессора старик с лопатой в руках лежали совсем рядом, посечённые пулемётными очередями. И пришла ненависть. Она была так велика, что Василий Кукин перестал чувствовать страх. И только ненависть и ярость были у него к этим обнаглевшим стервятникам. Ярость и гордость заставляли работать по восемнадцать, по двадцать часов в сутки и не выходить из машины даже во время самых свирепых бомбёжек.
А тому, с намалёванной акульей пастью на фюзеляже, который убил зенитчиц и старика, уже недостаточно было швырять бомбы и расстреливать людей из пулемётов он стал бросать даже пустые бочки из-под бензина. Они летели с невообразимым воем.
Фашист развлекался, а Кукин, стиснув челюсти так, что немели скулы, шептал:
— Погоди! Погоди, фашист! Подохнешь собачьей смертью!
И ещё он вспомнил, как впервые за много лет плакал от того, что справедливость восторжествовала.
Когда однажды в «карусель», которую привычно крутили фашистские самолёты, ворвалось звено «ястребков», размалёванный сразу шарахнулся в сторону. Но один «ястребок» метнулся за ним и всадил очередь прямо в наглую акулью пасть. Очевидно, пули попали в бензобак, самолёт загорелся. Немец выбросился с парашютом, парашют раскрылся, но тут же мгновенно вспыхнул, и фашист замертво упал на землю.
Немцы тоже видели это. Они бросились врассыпную. А люди стояли молча. И не было на лицах злорадства. Просто это были очень усталые и суровые лица.
А Василий Кукин опять включил экскаватор. Сегодня надо было непременно закончить противотанковый ров.
«Тридцать с лишним лет прошло, а будто вчера всё было думал Василий Иваныч. — Как время летит! Просто не верится».
Слева из окна машины, по ту сторону залива, виднелись светлые корпуса новых домов. За ними блестели золотом шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, купол Исаакиевского собора.
Витька глядел на них и думал, что каждый из построенных домов стоит на фундаменте, но, чтобы построить фундамент, надо экскаватором вырыть для него котлован. Потом экскаватор пророет траншеи — и в них уложат трубы, и побегут по этим трубам вода, газ и тепло. Проложат кабели — будут у людей электричество и телефон.
Вот и выходит, что самый главный человек на стройке — хозяин зубастой машины — экскаваторщик.
«Время какое-то медленное, ползёт, как черепаха, — сердито думал Витька. — Вон уже сколько прошло, а я всё ещё маленький! Эх, скорей бы стать взрослым! Как рычаги передвигать — это я уже знаю».
Витька в сердцах стукнул кулаком по коленке и мрачно засопел.
— Ты чего такой сердитый? — спросил Василий Иваныч. — Сопишь, и кулак у тебя с коленкой дерётся.
— О времени я! Еле тащится! Во-он когда ещё у меня день рождения будет! Надоело уже! Так всё интересное в жизни пропустишь!
Василий Иваныч изумлённо посмотрел на Витьку и вдруг захохотал. Надо же — сидят рядом старый и малый и об одном думают.
— Конечно, вам смешно, — обиженно сказал Витька. — Вы-то уже взрослый!
Василий Иваныч перестал смеяться, грустно вздохнул.
— Эх, чудак-человек, с каким удовольствием я бы с тобой поменялся… — Василий Иваныч притиснул Витьку к своему твёрдому боку и прошептал: — Живи, Витька! Живи и радуйся. Ты самый богатый человек — у тебя вся жизнь впереди.
Долговременная огневая точка
Василий Иваныч осторожно съехал с шоссе на узкую просеку, заглушил мотор.
— Пошли, путешественник, погуляем, — сказал он.
Витька вышел. Осенний лес был красновато-рыжий. Под ногами шуршал толстый слой палой листвы. На фоне жёлтых берёз густые ели казались чёрными, а осины пламенели.
— Где-то здесь, — бормотал Василий Иваныч. — Должно быть где-то здесь…
— Что? — спросил Витька.
— Сейчас увидишь.
Они прошли в глубь леса ещё несколько сот метров и увидели огромный валун, обросший голубоватым мхом.
— Теперь уже близко, — сказал Василий Иваныч.
— Сюда, Виктор! — Голос Василия Иваныча слышался откуда-то справа.
Витька бросился к нему. Василий Иваныч стоял у основания небольшого холма, поросшего тоненькими берёзками. У самой земли была узкая прорезь.
— Вот он — дот. Долговременная огневая точка.
Витька обошёл холм и по другую сторону его увидел припорошённые листьями бетонные ступеньки и массивную, наполовину оторванную стальную дверь. Она вела внутрь холма.
— Это последний мой дот на этой стороне Ленинградского фронта, — задумчиво сказал Василий Иваныч. — Людей уже не хватало. Я тут и экскаваторщиком был, и инженером, и плотником, и бетонщиком… Кем я только не был!.. А ну-ка, пройдём внутрь. Будто мы с тобой, Витька, строгая комиссия.
Василий Иванович протиснулся в щель между стеной и приотворенной дверью. Витька — за ним. Он увидел довольно большое, с низким потолком, светлое помещение. Свет сочился из трёх амбразур в стенах.
В серых бетонных стенах темнели ниши для постелей и для боеприпасов. Стенки и потолок были сухими, на полу тонкий пласт намётанных ветром листьев.
— А ведь на совесть сработано! — Василий Иванович улыбнулся. — И простоит неизвестно сколько. Над головой перекрытие из двойного слоя рельсов и бетона, в метр толщиной. Только, — голос Василия Ивановича стал суровым, — только не дай бог, чтобы она опять пригодилась для войны.
Витька притих. Он представил себе, как из трёх амбразур узкие рыльца пулемётов безжалостно плюются раскалённым металлом, как лежат в нишах раненые бойцы, а наверху гудит от взрывов земля и лезут бесконечные цепи врагов. Ему стало не по себе, плечи сами собой передёрнулись.
— Замёрз? — всполошился Василий Иваныч.
— Не-ет, — выдавил из себя Витька.
— Конечно замёрз. Холодина-то здесь, как в погребе. А я расхвастался!..
Он обнял Витьку за плечи, быстро вывел наверх.
И Витька сразу перестал дрожать, потому что вокруг мягко шелестели деревья, тоненько посвистывала птица.
Солнце было осеннее, не горячее, но всё равно сосны терпко пахли нагретой за утро смолой и хвоей. И не рвались снаряды, и не бежали враги в зелёной лягушачьей форме.
Витька вдруг ни с того ни с сего перекувырнулся три раза через голову.
Василий Иваныч с улыбкой глядел на него, и Витьке казалось, что он всё понимает. Даже то, чего не понимает ещё он сам, Витька.