В отличие от Ивана Райнхарта, Джордж был не против детей. Вирджиния в свои двадцать шесть хотела их еще сильнее. «Без детей у меня вообще ничего не было бы. Как человек я стала бы никем, – вспоминала она. – Я просто знала, что дети – это важно». Вскоре после свадьбы у Вирджинии родился сын Скотт, а спустя несколько лет – дочь Лиза. Однако для самого Джонсона дети оказались обузой, тем эмоциональным багажом, который был не под силу их браку. «До рождения детей все было в порядке, – объясняла Вирджиния, – но музыканты – ночные люди, а дети нет. Им не по пути». Ей было сложно быть нелюбезной с Джорджем, особенно когда он хвалил ее музыкальный талант. Но вдали от эстрады его недостатки было невозможно вытерпеть. «У нас не было ни общих идей, ни общих целей, – рассказывала она. – Нас объединяла только музыка».
Поскольку Джорджа постоянно не было дома – по ночам он выступал в клубах, а по выходным на свадьбах, – жизнь Вирджинии стала невыносимой. Она больше не пела. А сидеть дома с детьми в пригороде Сент-Луиса – в стиле Джун Кливер, идеальной матери, какой ее представляло послевоенное телевидение, – было не для Вирджинии. Она не зря уехала из Голден-Сити в колледж – чтобы иметь возможность не застрять в такой вот рутине. Помощи от ее вечно отсутствующего мужа было мало. Она увязла в беспорядочном быте работающей матери, зажатая между тем, чего хотела от жизни она сама, и тем, чего эта жизнь от нее требовала. «Я родилась в эпоху, когда материнству придавали большое значение, – говорила она. – Но стирка пеленок привлекала меня меньше, чем сама жизнь и общение». Наличие работы заставило ее прибегнуть к помощи няни – то есть доверить детей незнакомому человеку. Однажды вечером Вирджиния вернулась с работы, а шестилетний Скотт сидел дома один. «Исчезла и моя малышка, и няня», – вспоминает она. Вирджиния в панике позвонила в полицию, чтобы сообщить о пропаже ребенка. «Я не знала – но в итоге выяснила, – что она [няня] была алкоголичкой и решила отправиться выпить, – говорила Джонсон. – Она уехала с моей дочерью, которой было от силы два года, на автобусе к себе домой, чтобы привезти оттуда бутылку спиртного».
С двумя детьми на руках Вирджиния решила развестись. Всегда дружелюбный Джордж не возражал и не спорил. Он просто спросил о причине.
«Мне больше нечего тебе дать», – сказала она ему перед уходом. Тем не менее она сохранила фамилию мужа – Джонсон.
Хотя она уходила от мужа весьма решительно, ее беспокоило крушение уже двух браков и неприятные последствия в те времена, когда разводы в Америке были еще редкостью. Ей нравился секс с обоими мужьями, нравилось быть с ними, но у них не было той глубокой связи, которая так была ей нужна, той истинной и долгой любви, о которой она пела. По необъяснимым даже для нее самой причинам Вирджиния дважды – может, трижды, если верить некоторым источникам, – выходила замуж за мужчин, которых она по-настоящему не любила, которые не были действительно важны для нее. «Я оборачиваюсь назад и спрашиваю себя – зачем? – признавалась она. – И ответа у меня нет».
Те, кто тогда близко знал Вирджинию, говорили, что она была слишком энергичной и амбициозной, чтобы согласиться на унылое существование рядом с мужчиной вроде Джорджа Джонсона. «Она говорила, что ей в некотором роде стыдно занимать позицию жены руководителя оркестра, – вспоминал доктор Альфред Шерман, с которым она познакомилась в Университете Вашингтона. – Она хотела подняться выше. Она считала, что слишком умна для такой жизни. Ей хотелось видеть себя в более престижном статусе». Джордж знал, что ему не удержать свою супругу, что ей нужно нечто большее. «Она все время присматривалась к чему-то лучшему», – говорил он годы спустя. Но когда в сентябре 1956 года были подписаны все бумаги о разводе, миссис Джонсон сама еще толком не знала, какое оно – это «лучшее».
Большинство студентов разъехались на рождественские каникулы, и Вирджиния шла на собеседование по пустому, занесенному снегом кампусу медицинского факультета Университета Вашингтона в Сент-Луисе. Ей был тридцать один год, она была безработной, дважды разведенной матерью двоих маленьких детей, и ей хотелось начать все сначала. В декабре 1956-го в Университете Вашингтона учились в основном местные студенты, ему было еще далеко до грядущей славы международного вуза, и сам университет тогда еще недалеко ушел от консервативных традиций Миссури и символической линии Мэйсона – Диксона. Только спустя четыре года в университете произошла десегрегация бакалавриата, и в классах вместе в белыми стали появляться горстки чернокожих студентов. В то время женщины редко появлялись в Университете Вашингтона, особенно в медицинской школе.