Я верил этому гаду. Я расплывался в улыбке, когда этот мерзавец восторгался моими распоряжениями и действиями... И, разумеется, я ему объяснял причины тех или иных распоряжений. Я невольно начал откровенничать с ним, и он меня изучил до тонкости. Я ему охотно объяснял, почему, из каких соображений я поступил в таком-то случае так, а не иначе, и почему я сказал такому-то человеку то, а не другое. Ведь это был такой чуткий слушатель, такой удивительно хороший помощник!
Он так все понимал. Kaк он заразительно весело смеялся, когда я шутил! В течение двух месяцев он узнал все мои тайны, мои навыки, привычки, обыкновения...
И чем он взял меня? Подумайте только! Этим идиотским смехом, этим сплошным одобрением всего, что я говорил и делал... А ведь меня, черт побери, считали и теперь считают умным человеком, опытным. Какие только ядовитые замечания я не отпускаю о людях! Какие только злые характеристики я не делаю! Вы поговорите со мной. Вы без труда убедитесь, как я знаю людей, насквозь знаю, и какой у меня опыт!.. А вот эта сволочь садилась против меня с утра и скалила зубы весь день... Что ни скажу - он восторженно смеется, покачивает головой, иногда даже всплескивает руками. И, конечно, этого было достаточно, чтобы меня, старого дурака, изучить до тонкости, а потом смеяться надо мной же... Надо было видеть эту рожу, когда он потом говорил мне: "Так же нельзя, Петр Иванович. Разве можно действовать такими методами? Ведь вы же в этом случае поступите так-то и так-то потому, что считаете, что так-то и так-то будет лучше. Но это заблуждение. Коренное заблуждение. Это ошибка. В этом случае надо поступать так-то и так-то". Вы понимаете? И он поучает меня моими же собственными методами... Смотрит мне в глаза, мерзавец, и бьет меня моими же словами... Понимаете, хоть бы изменил слово! Ну, что вы скажете? Он говорил моими словами, шутил моими шутками. То, что я говорил ему позавчера, он рассказывал мне сегодня с таким видом, точно он это открыл. Я много видел всяких гнусов, но такого не видывал! На собраниях он меня уничтожал моими же доводами. А я был в глупейшем положении.
Несколько раз я кричал не своим голосом, что то, что он говорит, это мои мысли, мои наблюдения, мои доводы, что я их знал раньше, что я пришел к ним самостоятельно, что он повторяет то, что говорил я, но направляет это против меня! И знаете, что он отвечал мне? Совершенно спокойно, солидно, убедительно и снисходительно он говорил мне: "Тем хуже для вас".
- Да, это досадно, - сказал Мурель. - Ваша ошибка заключается в доверии. Надо было быть с ним суше, замкнутее. Человек не должен разоблачать себя. Не надо раскрывать всех своих карт. Простите за поучение, но это можно считать вполне проверенной вещью.
- Значит, вы считаете, что я не должен был делиться своим опытом, не должен был быть с ним откровенным? Но это нечестно. Мы этого не можем делать. Мы, советские работники, работаем для общего дела. Какое право имеет советский работник скрывать деловые соображения от своего товарища по работе, от своего помощника? Мы должны учить друг друга. Правда, мой помощник не был выдвиженцем. Его приставили ко мне склочники для того, чтобы подкосить меня снизу и лишить влияния. Этого они добились. Это не так трудно. Но ведь у нас идет большое выдвиженчество. Ведь ко многим и многим советским работникам приставляются выдвиженцы для того, чтобы они чему-нибудь научились. Как же можно недоговаривать, как можно играть в таинственность? Как можно скрывать что-то, разыгрывая из себя "незаменимого"? У нас борются, и справедливо борются, с теми работниками, которые утаивают свои знания, свои навыки, свои приемы в работе и свое умение. Нет, у нас этому нет места. Мы должны младшим товарищам передавать все свои знания, все без утайки, искренне и честно объяснять, помогать, учить. Это наша обязанность в отношении нашей смены. Я, как искренний советский работник, действую в этом отношении совершенно честно. А тут мне было еще и приятно. Такой хороший помощник! Он так понимал меня! Он так воспринимал все, что я говорил! Почему же я должен был думать, что он именно тем, что унаследовал от меня, будет меня же бить из гнусных, карьеристических побуждений? Конечно, я ушел из этого учреждения. Неприятно сознаваться в этом, но мне было тяжело, было омерзительно и гадко. Такое чувство должен испытывать человек, у которого во время купанья украли белье и платье.
- Вы говорили, - сказал Мурель, - что когда хотят в учреждении выжить человека, к нему приставляют такого помощника. Это часто делается?
- О, да, это лучший способ выжить человека снизу. В другой раз мне приставили не такого еще. Тот был такой мерзавец, что я тосковал по первому. Второй был просто омерзителен. Он говорил трагическим тоном, полным деловой напряженности: "Надо позвонить такому-то. Надо ответить на такую-то бумагу". И это в тот момент, когда я брался за телефонную трубку, чтобы позвонить именно по этому делу, или садился писать ответ именно на эту бумагу. Когда раздавался его скрипучий голос с этим беспросветным по наглости "надо", мною овладевало непреодолимое желание поступить наоборот.
Мне хотелось спорить. Я клал на место телефонную трубку и начинал ему раздраженно доказывать, что не надо говорить по телефону, что это бесполезно, что это нелепо, преступно. Я собирался писать ответ на бумагу, но/услышав это его "надо", содрогался внутренне, клал на место перо и говорил, что не надо писать ответа. Он мне мешал работать. Он парализовал мою инициативу. Он вселял в меня неодолимое отвращение. Я уходил из комнаты. Я кипел от возмущения. Я не узнавал себя...
Гражданин Машкин сильно взволновался и не мог продолжать рассказ.
Помолчав несколько минут, он попрощался и ушел, обещая зайти завтра.
Глава двадцать вторая
На следующее утро Капелов проснулся в деловом настроении. Он сел за стол, положив перед собой бумагу и карандаш. Лицо его было весьма озабоченно. Надо действовать! В самом деле, надо же с чего-нибудь начать. Разговоры, соображения, мысли, отдельные посетители - все это хорошо, но работа не ждет.
Однако с чего начать?
Капелов написал на бумажке:
1) Исследовать группу московских жителей.
Он положил карандаш.
Как исследовать? Очевидно, придется послать Муреля. Пусть понаблюдает и даст характеристики. По ним можно будет произвести более детальное обследование. Но где? Где производить обследование? Надо же иметь помещение! Надо иметь возможность содержать людей и притом в нелегальных условиях! Эх, приехал бы Кумбецкий!