— А почему вы не сопротивлялись? — спросил Кнупф. — Что из этого, что их много! Терять вам нечего, все равно зарежут. Так сопротивляйтесь!!! Убивайте кого попало!!! Пусть за вашу жизнь поплатится жизнью десяток!
Капелов грустно задумался:
— Действительно, это верно. Даже мысль об этом возбуждает. Но это. с большим трудом можно осуществить. Вы знаете, в нас самих сидит провокатор. Имя ему — надежда. Человек надеется до последней секунды.
На что надеется? Неизвестно. Черт его знает, на что. Даже когда его присудили к смертной казни, прочитали приговор, вывели на площадь, собрали народ — уже ничего не может измениться, его не хотят слушать, бьют в барабаны, чтобы заглушить его слова, а он — идиот — надеется на что-то. Уже голову воткнули в петлю, а надежда его не покидает. Он смотрит вылупленными глазами, как баран, на руки палача, продолжая надеяться.
Ну, что вы скажете?
Кнупф, который убил шесть человек, имевших неосторожность напасть на него, и которого жгло неугасимое желание рассказать этот случай, счел уместным сделать это сейчас.
— Нет, — сказал он, — надо раз навсегда отбросить в этом мрачном деле всякие сантименты. Что, в самом деле, ожидания, надежды, какие-то чувства виноватость какая-то, обреченность. Кому это нужно? Вот на меня напало шесть мерзавцев на дороге: с одной стороны крутая гора, с другой — озеро, Бежать некуда. А они стоят передо мною совершенно уверенные в том, что я буду для них игрушкой. Они не спеша собирались кончать со мной. Они даже не принимали мер предосторожности, ошибочно полагая, что я буду терпеливо ждать своей гибели. Ничего подобного. У меня не было никакого желания расставаться с жизнью. Я отчетливо помню, что у меня не было никаких чувств, никакой виноватости. Вздор! Я их ненавидел всем своим существом, с головы до ногтей на ногах. Я холодно высчитывал, как уничтожить бандитов, и, когда я неожиданно ударил одного из них страшным ударом — головой в лицо — и выхватил у него нож, я молниеносно проникся уверенностью, что ни один не уйдет. Пораженный в лицо ударом моей головы, он отступил на несколько шагов, а второй тут же упал с перерезанным горлом. На меня набросились двое, но я продолжал работать ножом, как бешеный, и, справившись с ними, догнал последних двух, бежавших на небольшом расстоянии друг от друга. Ноги мои дрожали от неповторимой сладости победы. Да здравствует победа! Да здравствует решимость!! Да здравствует жестокость!! Пусть гибнет враг! Я не хотел слышать их презренные вопли, их выкрики и слова! Не хотел! Мне было безразлично, что они скажут! Если бы они говорили самые умные вещи…
— Вот, вот, вот именно, — с грустью перебил Капелов. — Это верно. Когда тебя режут, можешь говорить самые умные вещи, это не поможет. Все равно зарежут.
— Да, — продолжал Кнупф. — Я зарезал их. Почему они напали на меня, шестеро на одного безоружного? Что за гнусность, что за бесстыдство!!
— Совершенно верно, — продолжал Капелов. — Именно бесстыдство. О, если бы я мог так действовать, как вы! Но, повторяю, я не мог. Я жил исключительно надеждой. Я надеялся на счастливую случайность, на то, что они уйдут, что их отвлекут, что они забудут о нас, не заметят. Мало ли что могло произойти. И, когда они ворвались в квартиру и ударом топора на моих глазах убили мою жену, убили мою дочь, — я даже не понял, что произошло. Я ничего не чувствовал в эти мгновения. Повторяю, я просто не понимал, что происходит. Я думал, что это обман зрения, и — я помню — ко мне подошел блондин, пристально глядевший на меня. Красивые губы его были чуть-чуть сжаты. Возбужденное спокойствие на его лице перемножалось с любопытством. Он подошел ко мне, схватил меня за волосы и стал резать шею. Так просто! Я рванулся и опрокинул стол. Я схватил лампу и-помню-очень удачно, очень ловко вклеил в его лицо. Мне казалось, что она вошла куда-то глубоко. А дальше не знаю, что было, — я потерял сознание. Скажите мне, дорогие, не можете ли вы оживить мою жену и дочь так, как оживили меня? Я не знаю, где они. Их тела так же истерзаны, как было истерзано мое. Но, может быть, их можно найти? Пойдемте поищем! Спасите их! Я буду вечно вашим рабом. Вечно! Пойдем, а?