Перепуганный Виншон опустился на колени рядом с ним, принялся гладить бедняжку по голове, расспрашивать с тревогой, где у него болит. Весь класс бросился к поверженному вожаку, вопя: «Люк! Ты как, Люк? Ты жив?»
Я видела все это будто в замедленной съемке сквозь задымление. Глава педсовета вышел из учительской, взял меня под руку: «Что ты наделала, Мариэтта, что с тобой?! Ступай ко мне в кабинет, не стой тут, пошли быстрей!»
Я безвольно следовала за ним, думая об одном и том же, по кругу: «Что я скажу теперь мужу, детям? А вдруг Зебрански искалечен? Нет, я не виновата, пусть все узнают, это вышло случайно, непреднамеренно… Я не хотела причинить ему вред… Я столько времени сдерживалась… Все вышло из-под контроля… Котел взорвался!»
Я просто попыталась покончить с пыткой, разорвать этот круг…
В конце концов, я ведь тоже живой человек…
Милли
Я мгновенно потеряла сознание. Провалилась в темноту. Будто кто-то, выходя из комнаты, выключил свет. Потом вдалеке послышались невнятные голоса, дребезжание. Я почувствовала тряску, покачивание. К лицу приблизилось что-то горячее. Я отпрянула. Захотелось спрятаться, нырнуть обратно в темноту, в сон. Плыть бездумно по течению времени, раствориться. Мысли путались. Я не понимала, где я, как долго, что происходит вокруг. Осязание и обоняние мне изменили. Белые вспышки, черные тени — зебра… Серые сумерки, отяжелевшие веки. Как хорошо лежать без движения, ничего не слышать, ничего не чувствовать, ничего не понимать, ничего не желать, ни о чем не заботиться, не суетиться. Оцепенеть, онеметь.
Долго или коротко это длилось, не знаю. Туман понемногу рассеялся, так рассвет разгоняет мрак. Назойливые резкие звуки лезли в уши. Чья-то рука прощупала мне пульс, затем отпустила запястье. Я разобрала слова в неясном бормотанье. Не было сил открыть глаза.
— Мадемуазель, вы меня слышите? — повторял женский голос. — Все позади, все в порядке, очнитесь. Вы меня слышите? Отвечайте! Очнитесь, не сдавайтесь, ну же, вот так, вот так, уже лучше! — Незнакомка не отставала, хлопала меня по щекам, теребила.
Холодный воздух в лицо. Пощечина. Металлическое позвякивание.
Наконец я разлепила веки и смогла ее разглядеть. Молодая брюнетка, медсестра в бирюзовой блузе, улыбалась мне.
— Вы нас здорово напугали. Долго же пришлось вас будить!
Из-за ее плеча выглянул врач.
— Она в сознании? Отлично! Наконец-то узнаем, как зовут нашу чудом спасенную.
Он склонился надо мной. Приветливый, торопливый, явно спешивший к другим больным.
— Знаете, мадемуазель, ведь вы самая загадочная и таинственная пациентка в больнице! Никто не смог назвать ваше имя. Ни одна соседка! Невероятно! Вы должны нам помочь, представьтесь!
Я попыталась быть вежливой, хотела ему ответить, шевелила губами, старалась выдавить хоть один звук — не вышло! Я так устала…
— Ничего страшного, потом поговорим. — Врач с тяжелым вздохом отошел от моей постели.
Сестра протянула ему листок с колонками цифр, он внимательно просмотрел их, кивнул. Они вместе вышли в коридор.
— К ней ни разу никто не пришел, никто ее не искал, — зашептала сестра. — Ни родных, ни знакомых… Если она сама не заговорит…
— Заговорит, не волнуйтесь. Пусть понемногу приходит в себя. У нее временная афазия, нарушение речи. Пройдет. Лишь бы не было амнезии…
Молодая брюнетка вернулась в палату, подошла ко мне, взяла меня за руку.
— Мадемуазель, постарайтесь ответить, это очень важно. Мы позвоним вашим родителям, они ведь волнуются!
Родители? Волнуются? В последний раз мы общались прошлым летом. По телефону. Пять минут, не больше. Закон обязывал их поставить меня в известность, что в их брачный контракт внесены изменения. Мать объяснила, что они с отцом нотариально заверили условие общности имущества, согласно которому в случае смерти кого-либо из супругов другой унаследует все движимое и недвижимое.
— Надеюсь, ты не станешь возражать?
— Нет, мама, ни в коем случае.
— Прекрасно. А в остальном ты как, в порядке?
— Да, у меня все хорошо.
— Рада за тебя. Ну еще созвонимся, хорошо?
— Обязательно, мама.
Родители научились скрывать свою неприязнь ко мне еще с тех пор, как я была ребенком, подростком, девушкой. Мама как ни в чем не бывало причесывала меня по утрам, папа чинил мой велосипед и помогал одолеть задание по математике. Мы ужинали все вместе, не поднимая глаз от тарелок, стараясь как можно быстрее поесть и разбежаться. Плотная дымовая завеса разделила нас раз и навсегда, стена подспудных обвинений и упреков. Да и зачем без конца их повторять? Они и так прозвучали в день трагедии. В день невероятной, непоправимой утраты. В реальность которой невозможно поверить, хотя с нею отныне приходится жить до конца своих дней. Непреложность непредставимого факта ранит заново вновь и вновь.