Он и не заметил, как оказался над косой, где на ощупь знал каждую песчинку, каждый прихотливый узор следов. Вот они! Следы Марии, которые не успел растворить влажный песок. Они — везде! Как неотступность памяти, как проклятие…
То ли сырой ветер с моря нагнал сюда туч, то ли он, когда спешил к дому Марии, перепутал сполохи призрачных надежд с рассветом, но над их косой было все еще темно.
Его больное громадное тело тяжело ворочалось среди глупых и мертвых туч. Смерча переполняла вода — сотни, тысячи тонн. Она была безмерна, как и его тоска. Еще в нем жили огромные электрические силы, в общем-то бесполезные и даже вредные для дальнего пути. Ему нестерпимо захотелось разразиться адской грозой, очиститься в ее сухом жаре и блеске, пролиться дождем, нет, ливнем, новым всемирным потопом.
Черная воронка несколько раз пронеслась над едва белеющей в предрассветных сумерках косой, поднимая тучи песка, сметая с нее все следы.
Затем небо раскололось от яростного удара грома, и на косу упали первые молнии.
Сначала Смерч вонзал их по одной, как стрелы. Затем стал бросать пучками, целыми кустами.
Хлынул дождь.
В голубовато-металлическом свете молний казалось, что море вокруг косы кипит и из него, спасаясь, выползают на берег сотни сверкающих, светящихся медуз. Это светились в местах ударов небесных бичей стеклянные озерца расплавленного песка.
Гроза кончилась так же внезапно, как и началась.
Вконец опустошенный, но вовсе не исцеленный, Смерч потянул свое облако-тело к берегу. Пока утро, он пройдет над франко-испанской границей и… если не остановится… — оставив в стороне Тарб и Андору, выйдет к Средиземному морю. Если не хватит сил, отлежится где-нибудь в поднебесье. А там остается проскочить между Корсикой и Сардинией, и уже будет третье море. Не повидав старика Стромболи,
…если не остановится… не поплакавшись на его обгорелых склонах, ему не одолеть дальний путь. Анды подождут. Если ему вообще суждено еще раз увидеть их и обнять.
Смерч уходил.
И никто в мире, в том числе и Мария, не смог бы объяснить, что заставило его посадить на косе целый сад из ветвистых молний. Что значил он?! Проклятие глупости и несовершенству рода человеческого, желание испепелить место их встреч или, наоборот, небывалый фейерверк в честь небывалого чувства, соединившего, как соединяет молния небо и землю, стихию и вполне обычную земную женщину по имени Мария.
Она проснулась не от света, не от звука, а от какого-то внутреннего толчка.
И первая мысль ее была черна и страшна, как ночной кошмар, когда даже понимаешь, что все это снится, но тебе все равно больно, ты стонешь и никак не можешь избавиться от наваждения.
«Он умер. Его больше нет», — подумала Мария.
— О ком ты? Что ты мелешь? — спросила себя вслух, чтобы голос разогнал ночные страхи.
И в самом деле. Смерч живет уже сотни лет, он, наверное, вообще вечный. Маленький Рафаэль? Нет… Ну что с ним может случиться — он ведь такой осторожный и трусливый. А больше у нее никого и нет… Это что-то ночное…
Мария встала.
«Пойду-ка я лучше к морю, искупаюсь. Всю дурь как рукой снимет».
Она надела купальник, взяла с собой махровый халат и шапочку для волос.
Вышла на веранду, толкнула дверь, которую никогда не запирала.
Дверь чуть-чуть приоткрылась, но дальше не пошла. Что-то держало ее снаружи.
Мария налегла плечом.
На крыльце что-то металлически зазвенело, рассыпалось.
Мария протиснулась в образовавшуюся щель и ахнула.
Дверь подпирала куча старинных золотых монет и украшений.
В еще неярком утреннем свете всеми красками радуги играли бриллианты, которыми были усыпаны распятья — большое и маленькое. Поверх золота лежали жемчужные ожерелья, светились драгоценными камнями целые россыпи перстней и колечек, всевозможных серег, браслетов и диадем, украшенных рубинами и изумрудами.
У Марии поплыло перед глазами.
«Это Смерч! Я говорила о деньгах, упрекала… Он где-то выкопал клад и принес».
— Где ты? — шепотом спросила она, охватывая горячечным взглядом утренний сад. — Ты здесь? Отзовись. Я прошу тебя: отзовись! Я была не права… Я больше не сержусь на тебя.
В саду ни шороха, ни звука, ни ветерка.
«Здесь целое состояние! — Мария не могла оторвать глаз от сокровищ. — Их хватит на всю жизнь: детям, внукам, правнукам… Это какое-то чудо!»
И тут пришел ужас: вдруг кто увидит, отберет. Чтобы завладеть таким богатством, могут и убить.
Мария бросилась к машине. Рывками, то перегазовывая, а то изо всех сил нажимая на тормоз, подогнала ее к крыльцу, открыла багажник.
Украшения еще старалась класть аккуратно, чтобы не повредить драгоценные камни, а золото уже бросала горстями. Затем сняла халат, стала сгребать монеты прямо в него.
Быстрее!
Еще быстрее!
«Это твой шанс, Мария! Не упусти его, Мария! Бери его, Мария!» — заклинала она самое себя, задыхаясь от радости и одновременно млея от страха, что кто-нибудь чужой застанет ее за этим занятием — хотя бы та же старая зануда.
Когда все подобрала, еще раз на коленях обшарила каждый уголок, каждую щель крыльца — не закатился ли случайно какой-нибудь камушек или дублон?
И только когда захлопнула багажник и закрыла его на ключ, почувствовала себя в безопасности. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Хотя, конечно, в таком крупном рискованном деле без помощника ей не обойтись…
Глаза заливал пот усталости, сердце колотилось; как после подъема, на горную вершину, и Мария без сил присела прямо на багажник.
Мозг ее, однако, работал быстро и четко.
Отдышавшись, она поехала на почту и, ни на минуту не выпуская из виду свою малолитражку, отправила Маленькому Рафаэлю телеграмму:
«Немедленно приезжай необходима твоя помощь жду вечером Мария».
Подъезжая к дому, она вдруг вспомнила, как ходила по комнатам, мечтала о том, что бы она сделала, будь этот дом ее. Перед глазами вновь возникло лицо старой зануды.
Мария злорадно рассмеялась.
Уж теперь она не пожалеет лишнего камушка, а десять, нет — двадцать раз заставит эту крысу унизиться. За деньги та на все пойдет… Во всяком случае, дом этот старая зануда назад не получит. И поломанный персик — тоже.
Мария загнала машину во двор, заперла ворота. Все! Теперь остается ждать Рафа.
Взгляд ее остановился на куче того, что еще два дня назад было прекрасными белыми лотосами. Лепестки их сморщились, стали грязно-желтыми. От кучи шел странный запах, в котором еще чувствовался и тонкий, чуть сладковатый аромат, и уже явно пробивался тяжелый болотный дух разложения.
«Он ушел! — поняла вдруг Мария. — Ушел навсегда. Улетел. Может быть, даже умер… Раз он не разбил окно, не хлопнул дверью… Это конец. Конец всему, что было…»
Она прислонилась к дереву и тихонько заплакала.
Но то ли слезы были легкими, то ли ветер их сушил, но глаза плакали-плакали, а щеки оставались сухими.
Это были явно чужие слова, и пришли они не из огненных глубин сознания, а откуда-то извне, издалека:
«Дыхание твое — нежный запах дыни и молока.
Песчаные многокилометровые отмели, пушок на щеке персика — вот на что похоже прикосновение к твоей коже, Мария.
Легкие перья облаков — волосы. Нет в мире большего наслаждения, чем перебирать и гладить их.
Руки твои — два теплых течения,
…теплых… теплых… теплых…»
Если бы Стромболи не знал, что разумные стихии не умеют мысленно разговаривать на больших расстояниях, он бы поклялся: эти слова, эти «вопли влюбленного мальчишки» принадлежат его ветреному другу. Впрочем, кто знает. Может, он научился общаться без контакта аур?!
Пойманные Стромболи сигналы были очень слабые, тающие в пространстве как эхо.
И старик вулкан забеспокоился.
Он загрохотал и задымил, не ожидая очередного выброса, выплеснул в сердцах через разрушенный северо-западный борт кратера изрядную порцию лавы.
Стромболи не знал, что значат эти слова-сигналы, что они пророчат: самую страшную беду из всех возможных или встречу с другом, который еще далеко, но который спешит, и мысль его прожигает пространство.