— Ты, наверное, понимаешь, что в связи со смертью бабушки мы не будем громко отмечать твой аттестат, — сказала Тамара.
— А я, получается, бессердечная дурочка и требую банкета? Так, по-твоему?
— Извини, доченька, — Тамара продолжала поражать Лахтина своей необычайной кротостью. — Ты ничего не требуешь, но мы с отцом хотим, чтобы ты не дулась и не считала себя обиженной.
— Ну что ты, мама, — Ольга, по-видимому, тоже удивилась дипломатическому демаршу матери. — Мы с ребятами договорились посидеть у Славки Яковлева…
Лахтин про себя отметил, как часто они стали опаздывать в отношениях с дочерью: попросишь, а она, оказывается, уже сделала это; посоветуешь — хмыкнет насмешливо, поздно, мол, или пожмет плечами: «Это и ежу понятно…»
— Так мне звонить Виктору Федосеевичу? — спросил Лахтин одновременно у жены и дочери, возвращаясь к первоначальному разговору. Виктором Федосеевичем звали декана физтеха, с которым Лахтин подружился, еще когда работал над кандидатской. О поступлении Ольги толковали уже не менее года, и Лахтин свыкся с мыслью, что этот вопрос придется решать ему.
— Знаешь что, отец, — сказала вдруг Тамара, — оставь ты эти мысли. У тебя и так, как я понимаю, забот хватает.
— К чему ты ведешь? — удивился Лахтин.
— Поступление Ольги я беру на себя, — заявила Тамара. И столько в ее голосе было уверенности, даже убежденности.
«Я, пожалуй, недооцениваю Тамару, — подумал он, глядя на жену, которая в это время разливала чай. — Бог мой, знал бы Гарик-идеалист, что из продавщицы, из гадкого-утенка, вырос лебедь от торговли — директор крупнейшего универмага. Можно сколько угодно изгаляться по поводу вещизма, но когда моралисту понадобится «настоящая вещь», он все равно придет или к моей жене — с просьбой, записочкой, по звонку, или вынужден будет искать спекулянта…»
Лахтин в кои-то веки вспомнил, как года два назад он с женой выбрался в театр. На сцене было нечто заграничное, то ли притча, то ли сказка, кажется, «Продавец дождя». Они ожидали в фойе звонка, пили коктейль, и тут он, раскланявшись с какой-то полузнакомой парой, услышал их перешептывание за соседним столиком: «Какой еще Лахтин?» — «Да муж Тамары Михайловны! Той самой… Из универмага!» Его покоробило тогда: он, ученый, чьи статьи уже были переведены на четыре иностранных языка, вдруг оказался в качестве бесплатного приложения к торговой гранд-даме.
«И все же, все же, — подумал Лахтин, допивая терпкий чай, — даже этот чай относится к пресловутому дефициту, и не мне, прирожденному потребителю, сокрушаться о падении нравов». Как бы вклиниваясь в его раздумья, Тамара сказала:
— Кажется мне, что вы пообносились, ребятушки. Я вам кое-что принесла.
Она вышла в соседнюю комнату и через минуту вернулась с двумя одинаковыми целлофановыми пакетами.
— Ой, мамочка, любимая! — завопила Ольга, бросаясь на свой пакет, будто котенок на клубок ниток или мячик. — Вельветки! Итальянские!
— Покорен… — веско сказал Лахтин, целуя жену в щеку. — Ты начинаешь нас баловать. Заметь: это приятно.
Если дома были тишь да гладь, то на заводе все обстояло гораздо сложнее. Вторую неделю Лахтина поздравляли с защитой. В руководящих кругах завода и в КБ, где он работал, на него смотрели странно. Некоторые, пожав руку, отводили глаза и говорили о его матери, о горе, которое надо пережить, вроде бы подбадривали, как водится в таких случаях. Однако были и такие, которые о смерти матери не знали, но глаза все равно отводили. Это настораживало. Доцент Никонов уже три года работал и жил в Новосибирске, а то произошло еще раньше, так давно, что Лахтин теперь даже затруднялся определить: было ли оно в самом деле или не было? Впрочем, ничего серьезного тогда не произошло — это уж точно. Он, помнится, давал группе Никонова нагоняй. Сам Петр Петрович отсутствовал — то ли болел, то ли уехал в командировку. Сергей уже сказал все, что полагается в таких случаях, выслушал соответствующие заверения и сел на стул за стол Никонова — передохнуть. На столе валялся разрисованный чертиками обрывок кальки. Он хотел смахнуть его в корзину с мусором, но споткнулся взглядом о бессмысленную фразу, даже не фразу, а четыре слова, наспех нацарапанные Никоновым, он узнал его почерк: «Может, кристалл надо бить?» Бить? Кристалл? Что за ерунда? В их конструкциях уже лет десять кристаллы не применялись. Это анахронизм. Да и как бить? Что имел в виду Петр: механическое воздействие или магнитное поле?.. И вдруг Лахтин все понял и похолодел. Перед ним лежала готовая докторская диссертация. Да что докторская! Если идею сверхдальней связи удастся реализовать, будет все — премия, избрание в академию, международные симпозиумы, интервью… Все! Стараясь оставаться бесстрастным, он скомкал обрывок кальки и незаметно сунул его в карман.
К концу недели он едва держался на ногах от усталости, так как ночи напролет просиживал над расчетами и прикидками будущей схемы. Он бы засмеялся теперь любому в лицо и с чистой совестью отверг бы любые обвинения — идея его, и только его! Он ее выстрадал, он ее осознал, увидел в пространстве и времени. Те четыре ничего не значащих слова? Нелепая случайность. Без него, без его разума они ничего не значат. Набор слов. Их мог сказать кто угодно, даже пьяный дворник.
Короче, к приезду Никонова, который так, наверное, ничего и не понял, в КБ только и было разговоров об открытии Лахтина. По распоряжению главного конструктора на него уже работали две лаборатории…
Так все получилось на практике. Лахтин только через полгода узнал, что Никонов переехал в Новосибирский академгородок, а узнав — не удивился и не обрадовался. Мало ли кто куда переезжает… Тревога, даже страх поселились в душе только за несколько месяцев до защиты. Как сейчас помнит: у него было какое-то большое совещание, в кабинет набилось человек пятьдесят, а когда все ушли, Лахтин вдруг обнаружил на своем столе старый, четырехгодичной давности номер «Физического журнала» со статьей… Никонова о распространении волн в разных средах. В ней был намек! Вряд ли даже специальная экспертиза обнаружила бы сходство идеи Никонова и его работы, но Лахтин испугался. Откуда этот журнал на его столе? Кто-то случайно забыл или… подложили? В таком случае кто-то знает правду. А раз так, то ее могут узнать и остальные. Пойдут слухи или, того хуже, анонимка в ВАК… Он несколько дней не находил себе места. Затем навалились дела, заняли мысли, да и Йегрес помог: появился как-то на экране осциллографа, зеленый и едкий, обругал, назвал трусом и паникером и буквально потребовал выбросить дурь из головы. И вот все повторяется. Правда, защита прошла блестяще, ни слухов, ни анонимок после того случая не последовало, но почему, почему они отводят глаза? Сочувствуют его горю… или?
Дочь включила телевизор, позвала мать. Уже сообщали спортивные новости — приближалось время приключенческого сериала, в котором играл Высоцкий и который Ольга с Тамарой смотрели уже третий раз.
Лахтин вышел на лоджию, закурил. В полутемном дворе еще играли мальчишки. После дневной жары выбрались на лавочки возле подъезда престарелые соседки, которых Лахтин полупрезрительно называл «товарищеский суд». Окна зажглись еще не все. По двору гулял голос спортивного комментатора, и Лахтин с улыбкой подумал, что вовсе не обязательно делать великие открытия или писать «Войну и мир», чтобы прославиться и стать кумирам — достаточно несколько вечеров побыть Жегловым с его перехлестами и экранным надрывом… Впрочем, чему завидовать — слава ученых всегда было камерной.
За деревьями, на крыше подстанции он увидел огонек сигареты. «Вон куда пацаны забрались», — подумал Лахтин, но в следующий миг то ли заметил, что мрак на крыше в этом месте гуще, то ли почувствовал присутствие двойника.
— Это ты, Злодей? — тихонько позвал он. — Лети сюда, поболтаем.
Черный человек отделился от крыши — Лахтин понял это по движению огонька сигареты — и стал наискосок подниматься вверх, к его девятому этажу.
— Привет, Чудовище, — сказал человек-призрак, зависая в пустоте возле лоджии, и Лахтину стало не по себе.
— Почему ты дал мне это прозвище? — спросил он. — В отместку?