Алешин от неожиданности чуть не подавился.
— Бред! Чушь собачья! Паранойя! — закричал он, выплюнув косточку. — Твои сказки хороши только для постели! Для по-сте-ли! Уже сто раз говорено: не вмешивай в серьезные дела свой бредни. Что ты ему скажешь?! Где доказательства в конце концов? Ты можешь хоть что-нибудь доказать? Ему, мне?
Дар побледнела, отложила картошку. Лицо ее исказилось.
— Не могу, — тихо ответила она. — Нельзя. Я же говорила тебе — почему нельзя. Я могу только объяснить. Я много раз пробовала тебе объяснить, помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не воспринял мои слова даже за фантазии.
— Психиатру расскажешь, — зло отрезал Алешин. — Я уже консультировался: типичная паранойя, стойкий систематизированный бред. Черт побери, только этого не хватало! Вся страна обхохочется. Профессор Алешин довел рассуждениями о множестве обитаемых миров свою жену до помешательства.
— Зачем ты так, Гена? — Глаза Дар расширились, наполнились слезами. — Почему ты так боишься правды, Гена?
— Ах, правда! — съязвил Алешин, жадно раскуривая вторую сигарету. — Правда, которая живет на пятом этаже и варит паршивые борщи! И заодно знает истинную космологию?
Он даже встал, чтобы при этом окончательном моральном разгроме ему помогали и рост, и умение держаться перед аудиторией.
— Хорошо, — сказал он. — Предположим — ты тайна. Я кое-что помню о твоем появлении, документах и придуманной мной биографии… Предположим — ты его Величество Журавль. Но ведь любое зеркало скажет обратное: домохозяйка, обычная мещанка, клуха. Прости, по ты доступная тайна. Домашняя, земная. Ты журавль в руках. А место журавля — в небе. Только там! Какая же ты тайна — на этой вонючей кухне? Почему ты здесь?
Нож выпал из рук Дар.
— Почему? — будто эхо повторила она.
И тут на Алешина пахнуло холодом. Ему вдруг почудилось, что Дар одним неуловимым движением сбросила одежду. Он вновь на миг увидел ее всю, как тогда, в дождь. Затем свет мигнул — погас, но не совсем. Дар схватила что-то белое, метнулась к окну. Зазвенело разбитое стекло.
— Дар!!! — страшно закричал Алешин и бросился к двери.
Он перепрыгивал по пол лестничных пролета, рискуя сломать себе шею, что-то кричал — безысходное, непонятное для себя и понятное каждому, кто хоть раз видел смерть. Он бежал так, будто надеялся опередить падение тела, подхватить, смягчить своим телом страшный удар об землю.
Алешин слепо ползал по асфальту. Куски стекла ранили ему руки, но он не замечал этого.
— Где? Где она? — повторял он как безумный. — Где ее тело? Где ты, Дар?!
Люди, подошедшие на крики и звон разбившегося стекла, осмотрели клумбу палисадника. Кто-то поднял профессора на ноги.
— Иди домой, друг, — строго сказал парень в сине-красном тренировочном костюме. Он жил, кажется, на шестом этаже и иногда при встречах здоровался с Алешиным. — Померещилось тебе. Или выпил лишнего. Жена небось картошку жарит, а ты тут людей пугаешь.
Не замечая насмешливых и любопытных взглядов, Алешин на негнущихся ногах доковылял до соседнего подъезда, присел на скамью.
Он понял. Он определенно уже знал, что жены в квартире нет. То белое, что мелькнуло в ее руках, когда погас свет… Эфирное и упругое… Конечно же, это были крылья! Дар как-то рассказала о них, а он посмеялся: ага, мол, шестикрылые, как у серафима… Улетела! Улетела его ненаглядная. Нет ее ни в квартире, ни в городе, ни на всей Земле.
Улетел Журавль!
МАСТЕРСКАЯ ДЛЯ СИКЕЙРОСА
«А не мог ли Канов умереть от радости? Ведь чье сердце вместит и сразу воспримет такое событие? Да нет же. В сообщении ясно сказано: «Не успел сманеврировать». Не успел… Но Канов не из тех, кто в космосе ворон считает. Он еще успел передать, что засмотрелся. Здесь, наверное, и прячется ниточка. Ниточка, которая связывает его неожиданное открытие и трагическую неосмотрительность. На что можно засмотреться, чтобы проглядеть собственную смерть?»
Ребята опять завели свой вечный спор. Меня это злит. Ведь они тоже теряются в догадках, страдают от неизвестности и все же пытаются бодриться, отстаивают свои «абсолютно точные» версии происшедшего. Подождите секундочку — сейчас я вам выдам.
— Верно, — говорю я. — Все верно. Люди всегда искали во Вселенной разум. Сначала мечтали и строили гипотезы. Потом появились энтузиасты и начали поиск жизни среди звезд. Фактов, конечно, никаких не было. Ни тогда, ни теперь. Но теперь мы за дело взялись всерьез. Планомерно прочесываем Вселенную и… оскорбляем ее своим догматизмом. Махровым космическим догматизмом, когда каждый заглядывает только в свою щелку и только через нее собирается увидеть собрата по разуму. А собрат этот, быть может, неотступно близок. Его, может, только разглядеть надо, узнать. Понимаете — узнать! Я все сказал.
Неожиданная моя речь произвела впечатление… Правда, больше своей эмоциональной стороной, чем содержанием.
— Сильно, — покрутил головой Аналитик.
— Мальчик растет, — глубокомысленно изрек Трогай-Трогай.
— И наглеет, — добавил Символист.
А Рая рассмеялась.
— Кто же тот гений, — спросил Символист, — который узнает собрата в лицо? Не ты ли, наш юный друг?
У него поразительная способность говорить резкости или, вернее, высвечивать в любом деле такие стороны, о которых остальные предпочитают молчать. Признаки феномена разума — наше общее больное место, идефикс. Это по существу. А эмоции… Если честно, то насчет «махровости» я немного преувеличил. Все трое — мировые ребята. В душе я считаю их лучшим экипажем из тех, что ходят на космоботах поисковой группы «Разум». Когда-то наша группа называлась «Контакт». Шли годы. Контактов все не было и не было, и даже самые пылкие романтики наконец поняли: главное — отыскать мыслящих. Или хотя бы какие-то следы их существования. Пока этого не случилось, о контактах смешно даже говорить. Все равно что делить еще не испеченный пирог. Что касается ребят, то волей-неволей каждый из них примкнул к сторонникам какой-нибудь популярной теории о том, каким образом разум может заявить о себе, оставить эти злополучные, неуловимые «следы». Ребята носятся со своими теориями, часто до одури спорят. Кстати, прозвища, которые выдумала Рая, говорят о них больше, чем нейтральные имена. Им даже самим они нравятся.
Более или менее самостоятельной мне кажется теория самого тихого из нас — Аналитика. Он предложил модель трех миров — без органической жизни, с жизнью, но без разума, и разумный мир (по его мнению, мыслящие существа, хотят они этого или нет, обязательно вносят в природу пусть малозаметные, но глобальные изменения) — и пытался установить корреляционные связи своих моделей с реальными мирами. Трогай-Трогай, этот строгий эмпирик, верил не в теории, а в старую, обнадеживающую поговорку: «Кто ищет, тот всегда найдет». Правда, он еще добавляет: «нечто вещественное». Символист, естественно, выявлял во всем малейшие следы рациональности и целесообразности. Его блестящий ум систематика и математика-аксиоматиста обладал редкой интуицией. «Язык математики универсален, — любил он повторять. — Символы могут быть разные, а смысл один. Ищите смысл». Как я уже говорил, ребята часто спорили. И все они пытались обратить меня, зеленого практиканта, в свою веру. Но в каждой из них меня что-нибудь не устраивало — неопределенность модели трех миров Аналитика, фатализм Трогай-Трогай и бездуховность теории Символиста.
Да, я забыл представиться. Зовут меня Сергей Трошин, прозвище — Нигилист. Окрестили меня ребята так, наверное, в отместку за критику их доктрин.
— Пойдем, — говорит Рая. — Я устала от разговоров.
Мы поднимаемся на смотровую палубу, и я в который раз пытаюсь уловить «чудное мгновение». Меняю фломастеры и карандаши, хватаюсь за пастели. И рву, рву наброски. Рая никудышный натурщик. Ее летучее родниковое лицо очень изменчиво. Отблески чувств и перемены настроения вспыхивают и гаснут на нем неожиданно и празднично, словно фейерверки.
— Ты никудышный художник, — заявляет через полчаса Рая. — Расскажи лучше о Сикейросе. Ведь стереокопии в твоей каюте — это его росписи?