Не веря своим глазам, Захар достал из конверта само извещение. Как так «под Москвой»?! Не может быть! Тимофей ведь под Берлином погиб… Да и знали бы в селе о похоронке. Может, Женя ее в райцентре получила?.. Ветхая бумажка наконец развернулась…
«Уважаемая… Ваш муж лейтенант Лахтин Тимофей Степанович… погиб смертью храбрых в боях… 21 ноября 1941 года…»
Захар еще раз прочитал похоронку. Бумажка вдруг выпала из рук, комната качнулась перед глазами. «21 ноября! В первый год войны! Выходит дело — Сергей сын! Сергей Захарович, его… Зачем же ты так, Женя?! За что казнишь всю жизнь?»
Так говорила обида. Но жила в нем уже и мудрость, которая стала утешать да урезонивать: «А чего же ты хотел: чтобы Женя стала отнимать мужа у другой солдатки? Чтобы, гордая, краденую любовь стала узаконивать? Перед людьми и совестью своей стыд принимать? Не такая она… Сам знаешь. А после, когда Настя умерла?.. Поздно было. Парень-то вырос. Зачем у него легенду отнимать да давний обман раскрывать?»
Захар закурил, открыл окно. Над кустом сирени висела полная луна. Как тогда, той ночью… Теперь ему ясно, почему она просила: «Говори. Все, что хочешь, говори. На всю жизнь хочу тебя наслушаться…» И ласкала — на всю жизнь. К утру он забылся на полчаса, задремал. А проснулся от странного ощущения: плечо мокрое и горячее. Женя плакала, уткнувшись ему в плечо. В молочном утреннем свете, худенькая и белая, будто ветка вишни, она показалась ему облачком. Зоревое-перьевое, дрожит рядом, дунешь — улетит… Он подумал тогда, что Женя сплетен испугалась — как бы в селе не узнали, Тимофею после войны не доложили. Стал, глупый, утешать. А теперь открылось: нечего ей было бояться. Судьбу она свою оплакивала, которую сама же и выбрала.
Захар докурил «Приму» до того, что окурок прижег пальцы. Он распечатал конверт, который уже успел заклеить, достал письмо к Сергею. И тут вся решительность и радость вдруг куда-то девались. Что написать и как написать? Нужно ли вообще об этом писать?
Захар долго думал, потом сделал в конце письма короткую приписку:
«Сынок! Несколько минут назад в бумагах твоей покойной матери я нашел такое, что перевернуло мне всю жизнь. Дело прошлое, но очень важное и касается оно нас с тобой. В письме о таком не напишешь… Поэтому приезжай теперь непременно!»
Несмотря на поздний час, Захар отнес письмо на почту, бросил в ящик. Помолодевший и счастливый, он возвращался домой и прикидывал: через сколько дней сын получит его весточку? Догадается ли он, что произошло? Наверное, догадается. Должен догадаться.
Лахтин открыл глаза и вздрогнул от неожиданности: на другой стороне кровати возле спящей Ляли нахально развалился… его двойник.
— А девочка хороша, — гнусным шепотом заключил Йегрес и плотоядно ухмыльнулся. — Жаль, черт возьми, что я не материальный. Роль святого духа, как ты понимаешь, меня мало устраивает.
Он протянул свою черную лапу, театрально положил ее Ляле на грудь.
— Ты чего сюда заявился?! — прошипел Лахтин. — Убирайся!
— И не подумаю, — засмеялся Йегрес, — собственник проклятый… Конечно, если ты будешь выступать, то я могу и уйти. Слетаю, например, к Светлане. Она еще тоже не вставала…
— Пошли на кухню, — взмолился Лахтин. — Разбудишь Ляльку — что я ей скажу?
Он осторожно выбрался из постели, прикрыл за собой дверь спальни. Двойник объявился на кухне прямо из стены. Однако полностью выходить не стал: высунул возле холодильника торс, оперся плечом о шкафчик.
«Если Лялька проснется и увидит этот живой горельеф, точно с ума сойдет, — подумал Лахтин. — Надо поскорее его отправить… Впрочем, кроме меня, его, кажется, никто не видит…»
— Небось в мечтах уже премию получаешь? — полюбопытствовал Злодей и покачал головой. — Шанс, конечно, есть. Но ты себя, Сергей, на худшее настрой. В случае чего — не так обидно будет.
Он впервые назвал Лахтина по имени. Тот удивился: «С каких это пор? Обычно двойник говорит пренебрежительно и грубовато. Насмешничает, подкалывает, язвит…»
— Ты, кстати, тут особо не сибаритствуй и Ляльку не обижай, — назидательно сказал Йегрес. — Прогонит.
— Кого? Меня? Мышка меня прогонит? — Лахтин пожал плечами. — Я вижу, Злодей, ты переутомился. Заговариваться стал.
— Мое дело предупредить… Еще тебе два совета впрок. Вишневского в серьезное дело не пускай — увлечется, потом не оторвешь. Бери пока его идеи и внедряй их… осваивай. А его заканчивать диссертацию посади — он тебе за это в ножки поклонится. Это первое. Второе: не тяни с переводом Светланы. Ты же знаешь, в отделе главного механика освободилось хорошее место. Девушка толковая, перешла на третий курс — уговори Павла Александровича, чтобы взял. Чем раньше уберешь ее из приемной, тем скорее твоей станет.
— Все-то ты рассчитал. Стратег…
— Это ты рассчитал. И сам себе советы даешь, — ухмыльнулся двойник.
— Опять темнишь? — Лахтин включил конфорку, поставил на плиту чайник.
— Так я весь из темени, — сказал Йегрес и прислушался. — Все, конец аудиенции. Проснулась твоя милашка. Помни, что я сказал, и будь здоров.
Он нырнул в водопроводный стояк, и трубы на всех этажах загремели, будто по ним пронесся град камней.
«Полдома, негодяй, разбудил», — подумал Лахтин, возвращаясь в спальню. Он завалился на кровать, будто большой кот, и стал целовать Лялю. И маленькая женщина в самом деле проснулась.
— Ты тупик моих желаний, — прошептал он довольно пошловатую фразу, которую услышал в КБ от Генина, обхаживавшего в коридорах всех встречных сотрудниц.
Ляля высвободилась:
— Чайник дребезжит, слышишь?
Потом она готовила завтрак, а Лахтин ошивался на кухне и, сам того не замечая, мешал: снова фальшиво и громко напевал о «неудачнике», целовал Лялю, когда она отцеживала картошку, курил.
«Бог мой, — с раздражением подумала Ляля. — Ведь он всерьез полагает, что весь мир создан специально для него, Сереженьки Лахтина, для его пользования. А уж я и подавно… — Она попробовала успокоить себя. — Сережа, конечно, эгоист, но и ты не лучше. Тебе мало владеть им по случаю. Тебе подавай его целиком и навсегда — обычная женская логика. А он — обычная мужская логика — этого не хочет. Да, больше не хочет, чем не может, потому что с Тамарой его уже долгие годы ничто не связывает. И ни с кем не связывает. Разве что со своим отражением в зеркале…»
И тут Ляля вдруг нечто поняла и даже испугалась своего открытия: она повторяет привычные соображения, а на самом деле не хочет им владеть — ни теперь, ни тем более всегда. Мысль была отчетливая и определенная, но Ляля поспешно прогнала ее прочь. Съездит в Мацесту, отдохнет. А там и сентябрь. Пойдет на работу, привезет к себе Димку… А Сергей… Не хочется сейчас копаться в их отношениях. Само собой все решится.
Они вернулись в комнату.
— Мышка, я принимаю волевое решение. — Лахтин допил кофе, встал. — Подскажи, где твой билет на поезд?
— На телевизоре, — машинально ответила она.
— Ага, вот он, купейненький. Раз ты меня любишь, а это факт, значит, остаешься. А соблазн купейненький…
Он разорвал билет, выбросил обрывки.
— Ты согласна, Мышка? — спросил он, протягивая к ней руки. — Великолепный принцип: все, что мешает нам быть счастливыми, — в мусорное ведро!
— Гениально! — подтвердила Ляля, и губы ее задрожали. — По крайней мере, эффектно, как в кино. Ты не подумал, что я могла бы сдать билет?
— Мышка, я не узнаю тебя! — вскричал Лахтин, привлекая ее к себе. — Тратить наше драгоценное время на прозу жизни! На какие-то рубли?! Опомнись!
— Опомнилась, — чужим голосом сказала Ляля и решительно высвободилась из его объятий. — Может, и путевку заодно порвешь? Она, кстати, ровесница наших отношений — я ее четыре года дожидалась!
Пораженный ее тоном, Лахтин даже отступил на шаг, чтобы получше разглядеть маленькую женщину.
— Не может быть, — сказал он. — Ты сердишься? Из-за этой чепухи? Да я тебе десяток путевок достану. Выбирай любой курорт, вплоть до международного.