Исай работал хирургом на «Скорой помощи» и идеально вписывался в лахтинскую модель межличностных отношений.
Правило «чем меньше общего, тем лучше дышится» Лахтин выработал еще на первом курсе, сразу же после свадьбы. С одной стороны, чтобы рассеять собственные опасения (а они хоть и смутные, но были), с другой, чтобы ответить на снабженный добрым десятком извинений, но все-таки бесцеремонный вопрос Гарика-идеалиста: «Старик, а это ничего, что вы такие… разные? Ты — физик, Тома — продавщица…» Он объяснил тогда Гарику, что и жена и друзья должны заниматься на работе чем угодно, но только не тем, чем ты. Только тогда это будут в самом деле личные отношения. Из них в этом случае исключается возможность расчета и мелкой зависти, соперничества и подсиживания, осознанного и неосознанного воровства идей. «Итак, — заключил Лахтин, — давайте не будем смешивать. Друзья — для дома и для души, товарищи — для ума и работы». — «А кто же, например, я для тебя?» — растерялся Гарик-идеалист. «Лишний человек, — засмеялся Лахтин. — Классическое определение». Шутка оказалась пророческой. Их дружба вскоре приказала долго жить, причем так тихо и естественно, что Лахтин даже не заметил, когда это произошло.
С Исаем его свели приступ тахикардии и любовь к книгам. Приступ был нелепый, как-то вечером он засмеялся, и сердце вдруг задергалось, задрожало, будто заячий хвост, стало трудно дышать. Тамара, недолго думая, вызвала «неотложку». Приехал сравнительно молодой врач, сделал укол, посоветовал, как можно сбить учащенный ритм без помощи лекарств. Пока говорил, откровенно жадным взором шарил по стеллажам в кабинете Лахтина: выделил сразу «Дневник» Жюля Ренара и двухтомник Джерома, поинтересовался, где и почем он брал Булгакова. Лахтин почувствовал родственную душу. «На черный рынок в воскресенье сходишь, цены услышишь, вот тебе и приступ», — пошутил он. Исай оказался знатоком в этом вопросе. Он тут же сказал, что это пока цветочки: книжный бум, мол, впереди, — и будто в воду смотрел. Сошлись они и на фантастике. Лахтин показал библиотечку отечественной и зарубежной фантастики, которая насчитывала около пятисот томов, похвастался тремя своими рассказами, опубликованными в журнале. Исай согласился: труд писателя заманчив, но уж очень зыбкий, даже настоящий большой талант не гарантирует ни денег, ни тем более признания. «Как хобби это прекрасно, — засмеялся он, выслушав признание Лахтина о его публикациях в журнале. — Но для профессии — жидковато».
Ему и только ему сказал Лахтин на какой-то гулянке об Йегресе.
— По-видимому, это результат моего увлечения фантастикой, — предположил он, заканчивая свой рассказ о приключениях на острове. — Я пару лет назад даже повестушку хотел написать о «черном человеке». Но потом раздумал. Скажут еще, что у Есенина содрал. Это первое объяснение.
— А второе? — спросил, улыбаясь, Исай.
— Ты знаешь, существует гипотеза, что параллельные миры в самом деле возможны. Я как физик…
— Старик, — перебил его Исай, — гипотез тьма, а истина всегда конкретна. Есть еще одно объяснение: элементарный схизис, то есть шизис. Раздвоение личности.
— Ты что?! — возмутился Лахтин. — Я вполне нормальный. Да и откуда, почему?
— Вот уж этого не знаю. Может, и фантастика повлияла… Плюс большая доза алкоголя… Да ты не переживай, старик. — Исай обнял Лахтина. — Мы все немного чокнутые. Абсолютно нормальных людей сейчас нет — наукой доказано.
— Это опасно? — Лахтин уже успел испугаться.
— Не думаю. — Исай пожалел, что напугал приятеля. — Если хочешь, устрою тебе консультацию. У меня в шестнадцатой знакомый психиатр работает. Во-о-от такой мужик! Правда, тоже чокнутый — фразы сочиняет. Те, что «Литературка» печатает. То есть его не печатает, я вообще… — Исай запутался в словах, махнул рукой и предложил: — Пойдем лучше выпьем за твоего двойника.
— Это идея! — обрадовался Лахтин. — Подумать только! — захохотал он. — Чокнутый психиатр. За это, право, стоит выпить.
Финал разговора, как ни странно, успокоил Лахтина. Так уж вышло, заключил он, что переход из журнала в заводское КБ совпал с появлением в его жизни двух новых и очень важных для него лиц — эфемерного наставника и маленькой женщины.
Как-то Лахтин записал в блокноте: «Почти одновременно жизнь подарила мне свой Дух и свою Плоть. Это ли не счастье?!»
И вот сейчас, по прошествии лет, потягивая на чужой лоджии сигарету и глядя на ночной город, Лахтин вдруг с грустью понял, что он не напрасно тогда поставил в конце, может быть, чересчур пышной, но в общем искренней фразы знак вопроса. Это не есть счастье. Плоть наскучила, а Дух в образе Злодея удручает.
«Все-таки жизнь — это бег. Даже когда не хочется бежать, — подумал он, нервно закуривая новую сигарету. — Вопрос только в том, куда и зачем бежать. Тысячелетний вопрос… Если моя борьба с Йегресом (или его со мной) — болезнь, то все не так уж безнадежно. Ведь я, получается, сознаю свою порчу. Но если это игра… — Лахтин мысленно споткнулся. Он на миг испугался такого предположения, но тут же высмеял себя. — Ну и что, если игра?! В любом случае это попытка разобраться в жизни, в своей душе и судьбе. И не только в своей. Таких, как я, рефлексирующих, сейчас полмира. И что плохого в том, черт побери, что мы пытаемся понять себя и мир, что мы мучаемся своими сомнениями и противоречиями? Гораздо страшнее те, кто не прав, но уверен в своей правоте. Вот уж кто есть самые настоящие чудовища».
Однажды Лахтин ездил в Болгарию, где видел хождение по огню. Водил на зрелище его знакомый журналист и писатель Святослав. Он же познакомил со знаменитой нестинаркой Невеной, которая во время их необязательного разговора вдруг куда-то исчезла и вернулась, лишь когда заиграли волынки. Это уже была другая Невена. Где-то остались ее европейская одежда, обыденность манер. Полузакрыв глаза и раскинув руки, в расшитой рубахе до колен, она стремительно прошла через живой коридор и так же легко и естественно, как шла, ступила в огненный круг.
О как кроваво и грозно пылали угли громадного кострища. Как неистовствовала музыка. Как летела Невена — все по кругу, по кругу, быстро-быстро и… безмятежно. Казалось, сейчас вспыхнет ее белая рубаха, вспыхнут волосы… У него сжалось сердце. То ли от мистического ужаса, лохматого и первобытного, обитающего на задворках души, то ли от восхищения и желания самому ворваться в огненный круг. Да, да, какой-то голос нашептывал тогда: иди, взлети над пламенем, это возможно, не трусь! Эх, Невена, Невена!
Лахтин судорожно вздохнул.
«Вся жизнь — это танец по-нестинарски, — подумал он. — Бег по огню. Чем не образ современной жизни — ее насыщенности и темпа? Когда не то что остановиться — с круга сойти нельзя. И опять тысячелетний вопрос; зачем, во имя чего? Каждый в эту пляску вкладывает свой смысл. Один сгорает, создав космический корабль, другой — рухнув на угли. С кем же я — Сергей Лахтин? С кем веду свой единственный танец? И во имя чего?»
Он закурил третью сигарету.
На душе было до того скверно, что дай Лахтину пистолет — и он бы застрелился. Прямо тут, на лоджии у Ляльки. Так ему казалось по крайней мере до тех пор, пока сырой ветер с Днепра не загнал его в комнату.
Захар выпустил корову, и она ушла, подымая красную пыль, к выгону. Когда-то, еще до войны, он тоже пас Череду, и Настя гоняла, и Женька, и так же немилосердно к середине лета сохла трава — коровы поэтому держались поближе к старым вербам.
«Странно все-таки мир устроен, — подумал Захар. — Выгон на месте, и вербы там торчат, и трава растет. Ставки тоже не изменились — может, только больше берега заросли. А вот Насти моей давно уже нет. И Женя ушла. Да и мои следы теперь сразу стынут… Говорят: человек — хозяин природы. То есть всего мира. — Захар даже головой покачал. — Сильно оно сомнительно… Все остается, все живет, а человек уходит, не успев даже понять, для чего жил. Какой же он хозяин?.. У других, правда, дети, внуки, род получается, смысл. Не получилось у нас с Настей ребенка. Теперь уже не поправишь…»