И я решил связать свою дальнейшую жизнь с его планом спасения города.
В ту же ночь мы приступили к работе.
Свое детство я отныне считал законченной главой.
Дома мы сразу же пошли к моей койке. Лебо придвинул к ней столик, посмотрел на меня и с улыбкой показал на розетку для интернета в стене, точно такую же, как в Панкраце, маленький блестящий четырехугольник.
Я кивнул. Музей хотел оборудовать здесь свои офисы.
Лебо, ты знаешь, что я делал в тюрьме?
Он пожал плечами. Знал или не знал?
Больше мы к этому не возвращались.
Потом Лебо извлек старую сумку, набитую бумажками и блокнотами, свою сумку, куда он складывал скопированные надписи, выцарапанные ногтями, — порой там попадались имена, некоторые из этих людей или их родные выжили и в наши дни разбросаны по миру.
У Лебо были десятки лет на то, чтобы отыскать их; а еще он хранил в сумке бесчисленные записки, которые мы, дети, находили для него в утробах города, вырванные странички из энциклопедий, научных трудов, мемуаров и тому подобного, и вот он придвинул ко мне эту свою память и начал диктовать, плетя сеть связей и контактов, которая должна была спасти Терезин.
Да, уже в ту ночь и в последующие дни и ночи мы писали письма, вопили о помощи, стучались во множество дверей, просили, отправляли слезные послания людям, которые здесь когда-то жили, их родным и знакомым, и боролись за гибнущий город. Мы били в набат.
Вскоре мы выгородили досками мою койку с интернет-уголком. Столик быстро заполнили блокноты с заметками, груды дискет. Но перебираться из этого помещения куда-то еще мы не хотели.
Ни за что.
Я сидел за компьютером, бегая всеми десятью пальцами по клавиатуре, Лебо иногда ходил из угла в угол, но чаще садился на койку и диктовал.
И если позднее случалось, что в комнате, устав от вечерних сеансов, спали какие-то наши студенты, нам с Лебо это было все равно, мы работали.
Лебо знал всех важных людей, к которым мы адресовались. Для их поисков у него были десятки лет, а теперь интернет и я. Он знал, к кому обратиться.
На некоторых из тех, кто до сих пор был жив, он как будто смотрел из своей терезинской колыбели — спрятанной под койкой обувной коробки, откуда он сейчас диктовал. Ему нужны были деньги выживших, их влияние, а также влияние их родных и друзей.
И я бы не поверил в космически успешный старт нашего начинания, если бы сам не зачитывал Лебо их отклики, потому что таких, которые немедленно принимались помогать ему, было много, и именно таких людей он искал, людей, которые без раздумий ответили бы на вопрос, не снести ли старый город зла, которые нимало не сомневались в том, что должны сохраниться каждая щепка от всех нар и каждый выщербленный кирпич, каждый уголок этой старой крепости, что каждый миллиметр Терезина должен остаться навсегда и, если получится, как написал позднее Рольф, питать память мира.
Но для меня дело было не в какой-то памяти, а в том, чтобы остаться где-то жить.
Я очень надеялся, что Лебо спасет город. И что его контакты будут питать и нас. Я думал обо всех живых, а может быть, и полуживых людях, о своих тетушках, других стариках и старухах, как и о пьяницах, калеках и дегенератах, которые не могут уйти из Терезина. Да-да, если пригонят бульдозеры, нам некуда будет идти, это я уже говорил.
И в тот вечер, когда мы вдвоем вернулись с крепостных стен, Лебо принялся рассылать людям во всем мире известие об уничтожении города. Потом мы писали эти письма каждый день, часто не прекращая работу и ночами.
Со временем начали приходить ответы. Те, кто уже знал Лебо, писали остальным, что он нормальный. И скоро многие захотели своими глазами посмотреть на Хранителя Терезина, как представила Лебо мировая пресса.
Среди первых к нам явился Рольф, журналист, который написал о Лебо ту самую статью под названием «Хранитель Терезина».
Я тоже там фигурировал, торчал из-за коек в нашем сквоте на фото с подписью, что я — правая рука Лебо. Это, впрочем, была правда.
Именно благодаря этой первой статье меня потом сразу же узнала Сара.
Репортаж о нашей благородной деятельности дополняла фотография великана Лебо, одетого в черное, который смотрит с крепостных стен в пурпурные сумерки и говорит: «Город кошмарных ужасов необходимо сохранить ради памяти человечества». Правда, насчет памяти человечества журналист Рольф присочинил, Лебо никогда не произносил таких высоких слов о своей деятельности. И на деньги, полученные благодаря связям, пожертвованиям и кампаниям по сбору средств, он хотел не питать какую-то там память мира, а кормить погибающих обитателей терезинских жилых кварталов.