— Он себе на уме? — неожиданно спросил Сережа.
— С чего ты взял? — недовольно ответила мать, но тут же рассмеялась. — Глупости выдумываешь!
Они уезжали утром на станцию.
Солнце еще не успело нагреть землю, но чистое, ясное небо уже обещало жару, как и в прошлые дни. Густая голубизна, стекая к горизонту, блекла, обесцвечивалась. А в той стороне, куда ушли из мастерской машины, превращалась в сплошное серое марево. Вот уже несколько дней на машинном дворе стояла тишина. Началась страда, и жизнь в мастерской как бы замерла.
— Ничего, ничего, — словно успокаивая самого себя, изредка повторял отец, перенося вещи в маленький легкий ходок.
Все были по-деловому озабочены. Кузьма, которого отец попросил отвезти жену и Сережу на станцию, несколько раз поправлял сбрую, заглядывал под ходок, трогал смазанные оси, пробовал на прочность деревянные спицы в колесах.
Наконец вещи были уложены: три чемодана, сундук и мешок с постелью.
— Что ж? — сказал отец, глядя как-то жалобно Сереже в глаза. — До свидания!
Он взял его под мышки, посадил в ходок, на скамеечку рядом с Кузьмой, поцеловал в щеку:
— Слушайся там…
— Папа, ты не пей без нас тут, — тихо попросил Сережа.
Отец сморщился, кашлянул и уже который раз попросил Кузьму:
— Ты уж, старина, сделай. Помоги им немного на вокзале.
Мать обошла ходок с другой стороны и села на чемоданы.
— Я бы и сам съездил, — продолжал отец, словно оправдываясь. — Да не время сейчас. Ни минуты передышки. Хлеб пошел, людей в мастерской не осталось. Что случится — и ремонтировать некому… Нельзя мне. Не имею права. — И матери: — Напиши хотя бы, как доедете.
Лошадь тронулась, и отец пошел следом за ними, отставая все больше и больше, а потом совсем остановился в железных воротах. Их не запирали с того дня, как ушли машины.
— В отпуск, значит? — бодро осведомился Кузьма.
Сереже показалось, что сторож все знает и спрашивает лишь для того, чтобы завести разговор. Не услышав ответа, Кузьма так же бодро продолжил:
— Правильно! Надо развеяться от степной жизни. Степь с непривычки заедает городского человека. В отпуск — это хорошо.
— Хорошо, — рассеянно откликнулась мать.
Сереже хотелось сказать, что все это не так. Уезжают они не в отпуск, и все это прекрасно понимают, но только почему-то притворяются. К горлу у него подкатил тяжелый комок, и он не мог произнести ни слова, и все смотрел, сквозь набежавшие слезы, назад, на дорогу.
Все больше и больше отдалялись машинный двор, мастерская, отец, неподвижно стоящий в железных воротах.
Юный Картошкин
В этот день родители Володьки Картошкина д е л и л и с ь. Мать с младшим братишкой Миней и имуществом переезжали в барак к начкару[1] Ивану Савельичу, а Володька с отцом оставались в доме.
Чтобы не видеть этого и не слышать того, что при дележе будет сказано, Володька затемно, часов в шесть так, ушел из дому, на автостанцию. Посидел там на лавочке, а потом взял билет до Челябинска.
Деньги у него были свои, чистые. Он заработал их еще летом в спортивно-трудовом лагере, когда пололи морковку на совхозном поле. Деньги Володька берег, тратил потихоньку — на Октябрьскую, когда складывались с ребятами и отмечали праздник, на Новый год, когда ходили всем десятым классом в Дом культуры на бал-маскарад, и вот, после того, как он купил матери на Восьмое марта газовый шарфик, оставалось у него рублей пять с мелочью…
Стояла середина апреля. Автобус с четверть часа выбирался по размытой паводковыми водами дороге на пригородный асфальт, а потом ровно и уверенно загудел по шоссе.
В Челябинске у него не было твердого дела, и поэтому Володька, дождавшись, когда откроют магазины, зашел в «Кулинарию», выпил стакан яблочного сока и съел булочку. После этого он повеселел, осмотрелся и, отыскав в записной книжке адрес, поехал в общежитие к другу из Каменки, мимо цирка, мимо бывшей красной церкви, потом через мост под гору…
Володька знал, в общежитие пускают не всякого, подгадав, когда через вахту пойдут пэтэушники, он пристроился к ним и свободно миновал стол, за которым восседала пожилая вахтерша с суровым бдительным лицом.
Каменский друг его — Витя Фролов, страдал в пустой холодной комнате.
— Ну что? — спросил Володька, пожав товарищу руку и окидывая взглядом помещение, где стояли с десяток кроватей, заправленных серыми солдатскими одеялами. — Процветаешь?