На следующий день было воскресенье, и я отправился на мессу в «Пьету», где сразу узнал восхитительный голос Дзанетты в «Литании» Альбинони. Я послал ей букет поздних роз и попросил оказать мне честь и прийти в комнату для свиданий. Там толпился народ, а в углу даже пристроился петрушечник, так как между кавалерами и дамами попадались дети. Вскоре Дзанетта, в скромной одежде из сендаля с черными кружевами, подошла вплотную к решетке. Она поблагодарила меня, то краснея и опуская глаза, то бросая на меня красноречивые взгляды. В окружающем гуле голосов я набрался смелости и попросил ее спеть перед страстным поклонником ее искусства, даровав эту привилегию лишь ему одному. Она отвернула голову. Я подождал. Вдруг она посмотрела мне прямо в лицо ярко-голубыми глазами, в которых вспыхнул огонь страсти.
— Подумайте над этим, — сказал я. — Если вы почтите меня столь неоценимой услугой, то, безусловно, сможете располагать мною, когда вам будет угодно. Вот где я проживаю.
Я передал ей свой адрес, который она проворно спрятала в карман. На следующий день я снова явился в «Пьету», где столь частые посещения были обычным делом, поскольку за многими сиротками ухаживали и порой даже выходили за них замуж, принимая в превосходные семейства.
Извечная жертва любви, я снова оказался в ее власти. Я послал Дзанетте фрукты из Марокко, и она вышла в комнату для свиданий с припудренными волосами, в маленькой шелковой косынке из Китая, киноварный цвет которой подчеркивал белизну ее шеи.
— Весьма любезно с вашей стороны, — сказала она мне с улыбкой, — жертвовать своим временем на посещения бедной сиротки.
— Мадмуазель, поверьте, время, проведенное в вашем прелестном обществе, обладает лишь тем недостатком, что оно слишком кратко отмерено.
Пылко взглянув на меня, она вздохнула, и я понял, что в душе у нее вершится неравный поединок между любовной страстью и благоразумием.
— Коль скоро первейшее из достоинств — сдержанность, я пребываю вашим рабом, мадмуазель.
Засим я попрощался, но не преминул вернуться на следующий день. Эти галантные маневры продолжались некоторое время, а между тем мое страстное влечение к Дзанетте всё росло и росло, и я еще никогда так ревностно не посещал службы — только лишь ради того, чтобы насладиться ее пением. Однажды, когда любовная страсть охватила меня настолько, что я больше не мог сдерживаться, Дзанетта прошептала лишь одно слово: «Завтра». Вне себя от счастья, я вернулся в свое жилище — изысканное и удобное. Оно обладало тем большим преимуществом, что располагалось на Ка' Бозелло и до него легко было добраться через сады «Пьеты», а затем — через соседние, так что не было необходимости проходить по улицам, которые с наступлением темноты не всегда безопасны. На следующий день, одевшись с особенным тщанием и уложив прическу в «Королевской птице», я принялся ждать своей фортуны. Решив, что Дзанетта не сможет прийти засветло, я велел приготовить поздний ужин с лососем, дарами моря, запеченной сладкой телятиной, перепелами в винограде и шербетами, к которым прилагалось наилучшее шампанское. Моя прелестница действительно пришла, сбежав, как и было предусмотрено, через сады — путь, совершенно надежный во всех отношениях. Пока мы пили пунш, который я сам приготовил, добавив для аромата горьких апельсинов, Дзанетта рассказала мне историю своей жизни. Она была плодом любви, но так и не познала материнской нежности. Прежде чем поступить в «Пьету» в возрасте двенадцати лет, она уже получила начальное образование благодаря Томмазо Сасси — кастрату, прославившемуся чистотой своего голоса и музыкальными познаниями. Я знал о нем и даже когда-то слышал его в Риме в роли Береники — в ту пору, когда он еще был фаворитом кардинала Боргезе, прежде чем стать фаворитом кардинала Шипионе. Тогда он уже долго жил в Венеции и пел в «Ла Фениче». Позднее мне сказали, что он умер в своей каморке от сердечного приступа, после бешеных аплодисментов, которыми встретили его исполнение роли Пенелопы.
Когда после ужина Дзанетта пожаловалась, что у нее замерзли ноги, я взял ее за руку и усадил рядом с собой, перед камином. Я снял с нее розовые туфли, чулки на подвязках, вышитых добродетельными девизами, а затем покрыл поцелуями маленькие белые стопы. Ноги, которые она немного жеманно приоткрывала, были идеальной формы. Разгорячившись, я стал целовать прелестное лицо, миленький рот, прекрасные глаза. Лобызая Дзанетту, я расшнуровал одной рукой весьма свободный атласный корсет, а другой расстегнул сорочку на очень тонком и твердом, как мрамор, горле. Впрочем, этот мрамор был согрет нежным теплом, и внутри него билось сердце, окрыленное любовью. Когда я поразился, увидев богато вышитое белье, украшенное чудеснейшими кружевами, Дзанетта сказала, что все сиротки носят такое же. Это была работа сестры Сидонии, которая вызывала воспитанниц к себе в комнату — примерять сорочки. Поскольку звала она одних и тех же, Дзанетта всегда получала готовое белье без примерки, но, не усматривая в этом злого умысла, думала, что, возможно, все переменится. Мне не пришлось долго гадать о наклонностях сестры Сидонии, чтобы убедиться в их своеобразии. Но Дзанетта прервала мою затею с раздеванием: