В мое купе вошел еще один пассажир — француз, на вид лет сорока, с банальной и порядочной внешностью. В отличие от самолетов, где никто друг с другом не разговаривает, железнодорожные купе — странные исповедальни. Впрочем, возможно, я и сам не менее странный исповедник. Наверное, моя черная одежда, мое оливковое лицо, суровое, как у монаха Эль-Греко, взгляд, который я опускаю, пока говорит собеседник, вызывают на страшную откровенность, вынуждают раскрывать секреты, тяготящие, словно мертвый ребенок. Я никогда не задаю вопросов, а просто молчу. Я выслушал исповеди множества воров, одной трогательной матери-детоубийцы, нотариуса-грабителя, тайной проститутки. Я выслушал отца семейства, которого ужасает перспектива каждый вечер возвращаться к жене и детишкам, подозрительного банкрота, жалкого мошенника, альфонса, напуганного приближением старости, артиста, знающего, что не обладает талантом, маньяка-эксгибициониста и тех, кто годами ведет двойную жизнь и играет двойную роль. Я отпустил грехи им всем, за исключением бывшего легионера, поклонника девицы Пиаф: после рассказа о его военных подвигах меня затошнило. Человек показался мне настолько гнусным, что я выбежал из купе. Однако на сей раз мне предстояло услышать исповедь совсем иного рода — голос одного из моих собратьев.
Как редкостны мы в своем многообразии! Некрофил платонический, который грезит, рассматривая фотографии похорон. Некрофил атавистический, вроде тех мальчишек в Музее естественной истории, что кладут к ногам Люси искренние и страстные письма. Некрофил бесстрашный и решительный, выкапывающий ночью предмет своего вожделения.
Уж не помню, с чего начался разговор — наверное, с какой-то банальности, пока мы смотрели на проносящиеся за окнами девственные пейзажи Махараштры. Мой сосед вскользь сообщил, что совершает деловую поездку и что, уже давно проживая в Индии, работает в software industry[63] — деятельность, сама мысль о которой навевала на меня пустынную угрюмость. Он был отцом двоих детей и к тому же вдовцом. Настоящим вдовцом. Он заговорил, и я никогда не узнаю, действительно ли он распознал во мне некрофила или, возможно, какой-то тайный знак подготовил его исподволь и без его ведома. Но если даже некрофилы случайно узнают друг друга, они никогда друг друга не ищут. В конце концов они выбирают одиночество, и их любовные страсти невозможно передать на словах. Сейчас я думаю, что этот человек был просто вынужден открыться, что его секрет переполнял его, словно вазу, и что он выбрал меня, поскольку я оказался рядом и он полагал, что больше никогда меня не встретит. В этом польза поездов. Лично я доверяюсь лишь своему дневнику. Мне нравится писать и перечитывать, чтобы снова и снова воскрешать в памяти своих прекрасных возлюбленных. Изъясняясь путано и запыхавшимся голосом, мой сосед поведал мне историю «Мореллы», перенесенную в домашний мирок мелкого буржуа.
— Мою жену звали Сюзанной…
Я вздрогнул. Сюзанна… Я не забыл своей прекрасной лилии…
— Я тоже любил женщину по имени Сюзанна.
— Точно не помню, зачем мы поженились, вы же знаете, как это бывает… Ребенок… Мы его не ждали… Знаете?
Нет, я не знал. Моя свадьба с Сюзанной была совсем иной. Помню нашу опасную встречу, когда я с бьющимся сердцем прижимался к стене кладбища Монпарнас, услышав приближение ночного патруля.
— Да, мы поженились. Мне нравилась моя жена, она была миленькая. Я был счастлив с ней, но будничные хлопоты… Дети. И потом, ах да, Сюзанна была ревнивой…
Нет, ни одна из моих возлюбленных не отличалась подобной мелочностью, так что у Сюзанны моего соседа не было ничего общего с моей, не говоря уж о Морелле. Союз этого человека и его жены не был отмечен ни страстью, ни сверхчувственностью и ограничивался лишь постылой телесной сферой. Так я, по крайней мере, думал вначале. Но мужчина продолжал.
— Я желал чего-то иного, сам не зная чего… э… абсолютной любви. Но умоляю вас, мсье, что есть на свете абсолютного, кроме смерти? Тогда я часто думал о смерти… об этой абсолютной любви. Я еще не знал наверняка, но порой говорил себе, что должно существовать нечто другое, да, я догадывался о каком-то неведомом экстазе. Говорил себе, что если бы Сюзанна была другой, не по характеру, а… принципиально другой, то я, возможно, познал бы эту абсолютную любовь… Ах, я не могу это выразить, это слишком трудно… Но вы же понимаете?..
— Да, понимаю.
Вообще-то я понимал, что ошибся насчет этого человека, который был в тысячу раз достойнее, чем я подумал вначале…
— Понимаете…
Он достал из портфеля фотографию, которую протянул мне: это была неприметная девушка, но, как только я представил ее мертвой, она вдруг стала чрезвычайно привлекательной. Человек бесцветным голосом продолжил свою исповедь.