— Когда о мертвых говорили с любовью, да-да, с любовью, когда их превозносили, я приходил к выводу, что после смерти люди, наверное, становятся лучше и… приятнее, красивее, совершеннее… Это трудно выразить, но вы же меня понимаете?
Ему то и дело хотелось удостовериться в моем понимании. И я понимал, ах как я понимал! Я уже предугадывал, до чего дойдет этот человек, который так долго мечтал о свободном падении, мечтал исступленно ринуться в небесные бездны.
— Вы меня осудите, возможно, даже заклеймите, но понимаете, это было сильнее меня. Я чувствовал — знал с абсолютной уверенностью, что, как только Сюзанна умрет, я смогу наконец познать в ее объятьях счастье идеальной любви. Что плоть наконец-то приведет меня в экстаз, которого я всегда ждал. Но о таком ведь не говорят, мсье, о таком не принято говорить. Я думал, да, мертвая… Понимаете?
Я слишком хорошо помнил, как подростком страстно призывал смерть своей соседки Габриэль. «Shall I then say I longed with an earnest and consuming desire for the moment of Morelia's decease? I did»[64]. Как зверски я желал ее, представляя повешенной и качающейся на веревке или белой и лежащей в гробу, как эта несбыточная мечта подстегивала мои тайные удовольствия. Я молча слушал, как человек вспоминал женщину, которая мелочно цеплялась за жизнь, задерживалась, словно незваная гостья. Тогда как Морелла смогла потихоньку зачахнуть, а моя горячо любимая Сюзанна, такая чистая и сдержанная, сумела выбрать день и час.
— Потому что… Так ведь?.. Такова была цена моего счастья, и я очень хорошо это знал… Но все-таки остается страх перед нарушением законов. Самый обыкновенный страх. Ну и дети, конечно… Ведь если поймают… Угрызения совести… Но здесь-то риска по сути мало. В Индии надзор не такой строгий, как у нас. В этой стране отличная конституция, вот только законы не всегда соблюдаются. В Бенгалии девятилетних девочек выдают замуж за стариков, в Ориссе до сих пор сжигают вдов и тайно совершают человеческие жертвоприношения в честь Кали-Дурги… Да, я говорю о современности. В общем, вы понимаете, что здесь весьма, весьма развита естественная токсикология. Здесь ничего невозможно выявить современными научными методами. Попросту невозможно!.. Но поймите же наконец, черт возьми!.. Речь шла о моем счастье. Как раз потому, что я любил свою жену, хотел любить еще больше… по-другому… абсолютно… В противном случае я бы смирился, как и все остальные, решил бы, что этого вполне достаточно…
Я подумал о пошлых присяжных («я любил ее — я убил ее») и печально улыбнулся. Возможно, у меня даже вырвался бы небольшой смешок, если бы я не почувствовал большое уважение, горячую симпатию к этому человеку, который ради любви призвал Смерть. В моих глазах он перестал быть несчастным обывателем и превратился в великого влюбленного, пренебрегшего всеми опасностями. Ведь он не только призвал Смерть, но и открыл ей дверь. И она вошла, но не в виде пугающего скелета, а в облике прекрасного ангела-гермафродита, уносящего нас под своим крылом к идеальной любви. Танатос.
— Растительные алкалоиды, знаете? Забыл название… Это была бабка айи наших детей. Они много всего знают, эти старые индийки… Нет, она не страдала. Ни секунды. Уж поверьте, я бы не вынес ее страданий… Это случилось в прошлом году, тоже в мае, как сейчас… Врач спешил покончить с формальностями, не хотел терять времени, возможно, чтобы не пришлось выступать свидетелем… Это слишком обременительно, и даже в Европе врачи избегают подобных неприятностей. Ну, в общем, он живо составил свидетельство о смерти и выписал разрешение на захоронение. Детей я отправил во Францию, к моей матери.
Я поднял на него взгляд, почти с робостью, и подождал. На потолке равномерно скрипел вентилятор.
— Как я и ожидал, она стала намного красивее, чем при жизни… по крайней мере, в моих глазах… О, и гораздо привлекательнее… В общем… Я впервые познал экстаз идеальной любви… Всего два раза, потому что за ней сразу пришли, из-за этой жуткой жары, пример которой мы сейчас наблюдаем… Два раза, но это не сравнится ни с чем на свете…
Говорил он плохо, словарь его был беден, но все, что он описывал, происходило передо мной, внутри меня. Жаркая влажная ночь, покойница («О, гораздо красивее, чем прежде!»), божественно прекрасная, как Танатос, про́стыни, прилипающие к коже, тот же скрип вентилятора, да, тот же самый, приглушенный звук трущейся плоти, разбуженной этой «сумрачной свадьбой», как говорят японцы. Все казалось мне настолько реальным, будто я сам пережил этот чудесный миг. Мой сосед исчез, и это я сам лежал на той покойнице, которую тоже звали Сюзанной. Мое возбуждение было настолько явным, что пришлось даже старательно его скрывать, пока голос отсутствующего попутчика продолжал.
64
Сказать ли, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Морелла наконец умерла? Да, я ждал (англ.). Э. А. По, «Морелла». —