Или вспомним хотя бы «Трудное время» Слепцова, этот шедевр революционно-демократической тайнописи. Показной сюжет повести очень тривиален и беден: столичный литератор, отдыхая в деревне, побуждает молодую помещицу бросить мужа и уехать в столицу учиться. А скрытый, подспудный сюжет: грабительский характер хваленой крестьянской реформы, обличение лицемерия, лжи и жестокости, на которых зиждется деятельность самых, казалось бы, народолюбивых и либеральных властей, и призыв к уничтожению революционным путем полицейско-крепостнического строя.
Слепцов в «Трудном времени» и сам указал, что смысл таких произведений отнюдь не лежит на поверхности:
«— А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать? — спрашивает у Рязанова героиня романа.
— Да что же делать? — привыкли.
— И вы так же пишете?
— И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет».[438]
Для того чтобы такая условная речь была в достаточной степени действенной, требовались не только словесная сноровка, находчивость, изощренность и ловкость того или иного журнального автора, но и догадливость, чуткость читателя, умеющего понимать эту речь. Множество таких догадливых и чутких читателей воспитал «Современник» Некрасова в течение шестидесятых годов. Потребовалось несколько лет, чтобы читатель наконец научился расшифровывать не только отдельные слова и намеки, но всю совокупность скрытых от цензуры идей. Покуда он не прошел этой школы, нечего было и думать обращаться к нему с такими сложными идейными комплексами, ускользнувшими от контроля цензуры, как, например, «Что делать?» или «Кому на Руси жить хорошо».
Революционные демократы хорошо понимали, что лишь благодаря существованию массы читателей, воспитанных журналистикой шестидесятых годов, эзоповский язык мог обладать такой силой, которая в иных случаях как бы уничтожала цензурные путы.
Об этом своем контакте с читателем, прошедшим школу эзоповской речи, говорит, например, Н. А. Добролюбов в заключительных строках своего стихотворения «Свисток» ad se ipsum» («Свисток» к самому себе»), напечатанного в «Современнике» 1862 года:
Эта «договоренность» с читателем, как любил выражаться Щедрин, и составляла главное качество эзоповой речи революционных демократов.
Апогей развития этой речи в «Современнике» относится к 1858—1863 годам. В ту пору из нее уже выработался очень устойчивый, организованный, приведенный в стройную систему «язык», рассчитанный на многие годы тайного общения с читателями.
Именно тогда раскрылось во всей полноте и второе свойство этого языка революционных демократов шестидесятых годов: коллективность его применения. Как мы видели, этим языком в ту пору пользовался решительно весь «Современник», весь основной состав его сотрудников.
Такой коллективности не было и быть не могло во всех случаях «партизанского» применения эзоповской речи, когда каждый автор действовал сам за себя, в одиночку.
А в некрасовском «Современнике» эзопов язык явился, напротив, созданием всей группы писателей, руководивших журналом. То был их общий язык. Начните, например, изучать, какими способами, какими сигналами умудрился Некрасов сообщить в подцензурных стихах, тотчас же после так называемого «освобождения» крестьян, что он считает «освобождение» обманом, новой кабалой для народа, и вам будет невозможно отделить эти стихотворения Некрасова от общей линии его «Современника».
Для меня несомненно, что отношение Некрасова к крестьянской реформе лучше всего выразилось в одном его стихотворении 1861 года, которое не имеет как будто никакого касательства к названном теме и до сих пор не связывалось с нею.
Начало этого стихотворения — лирическое, носящее чисто личный характер:
Но если мы вспомним, что стихотворение написано в 1861 году, когда вся либеральная пресса кричала о том, что теперь-то для крестьян начинается долгожданная эра свободы, его политический смысл станет для нас несомненен. Смысл этого стихотворения в том, что многоголосому хору восторженных криков о «дарованной» крестьянам «свободе» Некрасов противопоставляет такие слова: