Пятый прием эзоповой речи заключался в том, что сатире, направленной против современных порядков, придавалась внешняя форма сатиры, обличавшей порядки далекого прошлого. Классический пример такого метода — щедринская «История одного города» (1870). Когда либеральные критики попытались внушить читателям, будто в этой сатире нашло отражение «историческое прошлое русской земли», Щедрин восстал против такого толкования и в одном частном письме заявил: «Я имею в виду лишь настоящее... я совсем не историю предаю осмеянию, а известный порядок вещей».[469] У Некрасова такое обличение настоящего под видом прошедшего дано в первой редакции его «Филантропа» (I, 449—450) и в первой редакции «Княгини» (I, 492—493), причем время действия этого последнего стихотворения отодвигалось в «век Екатерины и никак не ближе». Сюда же относятся «Пир — на весь мир», «Железная дорога», «Недавнее время» и многие другие стихи.
Шестой прием эзоповской речи, применявшийся «Современником» особенно часто, — прием заведомо неверных высказываний, диаметрально противоположных убеждениям автора. Применение этого приема является одним из наиболее ярких свидетельств величайшего единения вождей революционной демократии с читательской массой шестидесятых годов. Они были настолько уверены в сочувствии и понимании тех, к кому обращались из месяца в месяц, что в случаях полной невозможности провести сквозь цензуру ту или иную свою мысль предлагали ее читателю в перевернутом виде, твердо уверенные, что читатель догадается прочитать ее наоборот.
Чернышевский, например, желая сказать, как отвратительна ему контрреволюционная проповедь пошлейшего из тогдашних манчестерцев Гюстава де Молинари, процитировал из его книги скудоумные рассуждения о том, что социализм — это «бедственный опыт утопии, поддерживаемой невежеством», а революция — «сплошное шарлатанство», и тут же заметил по поводу этой цитаты:
«Прекрасные, совершенно основательные слова... Характер книги виден, видны превосходные намерения автора «спасти общество от серьезной опасности и насмерть поразить социализм»; но видно также, что недостает у него сообразительности, нужной для такого прекрасного дела».[470]
Все это написано в полной уверенности, что «превосходные намерения» будут прочтены как «омерзительные», а «прекрасное дело» воспримется как «гнусное дело».
О шпионе Августе Коцебу, убитом за предательство немецким студентом, Чернышевский писал в «Современнике»:
«Более всех любили мы... доброго и честного Коцебу, пострадавшего за правду, которую так безрассудно отвергло суетное немецкое юношество».[471]
Писать такие строки можно было лишь в том случае, если автор был заранее уверен, что они будут прочтены наоборот.
Так же поступал и Добролюбов. Ненавидя те призывы к терпению и рабьей покорности, которыми была переполнена «Хрестоматия для народного чтения», Добролюбов характеризовал их такими словами:
«Вот, например, прочтите, каким прекрасным языком изложены драгоценные наставления «О терпении»... столь полезные и необходимые для народа».[472]
Иногда в этой иронии не слышалось даже иронической интонации. Черное демонстративно называлось белым, в твердом расчете на то, что читатель прочтет как надо. Цензура была не вправе наложить на все подобные утверждения вето, так как формально они вполне отвечали требованиям и установкам властей.
Иногда же ирония была очевидна для всех, но так как никаких внешних стилистических признаков этой иронии не было, цензуре опять-таки не к чему было придраться.
Так, например, когда в 1861 году праздновался юбилей князя Вяземского, притеснителя передовой литературы, давно уже порвавшего с либерализмом своей далекой молодости и особенно преследовавшего «Современник» Некрасова, Чернышевский в этом журнале писал: «Русская литература будет помнить покровительство, каким она пользовалась от князя Вяземского, когда он находился прямым ее начальником... Да, она будет помнить с надлежащей признательностью».[473]
Хула в виде похвалы — эту систему эзоповской речи нередко применял и Некрасов. Заклеймив, например, цензора в сатире «Газетная», он напечатал сатиру с таким предисловием:
«Само собою разумеется, что лицо цензора, представленное в этой сатире, — вымышленное и, так сказать, исключительное в ряду тех почтенных личностей, которые, к счастью русской литературы, постоянно составляли большинство в ведомстве, державшем до 1865 года в своих руках судьбы всей русской прессы».[474]
470
Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, М. 1950, стр. 474. (Курсив мой. — К. Ч.)
471
Там же, т. IV, стр. 48. (Курсив мой. — К. Ч.) После появления в печати настоящей статьи эзопову языку была посвящена превосходная диссертация В. И. Лазерсон «Способы подцензурной иносказательности в публицистике Чернышевского». Автореферат, Саратов, 1956. Глава из этой диссертации (напечатанная в сборнике «Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы», Саратов, 1958) дает очень подробный и тонкий анализ иносказательной иронии в публицистике Н. Г. Чернышевского.
474
«Стихотворения Н. Некрасова», ч. IV, СПб. 1869, стр. 49 (см. также II, 686—687). (Курсив мой. — К. Ч.)