Это издевательское предисловие было принято цензурой всерьез, и «Газетная» беспрепятственно вошла в книгу «Стихотворений Н. Некрасова».
Одно из ранних стихотворений молодого Некрасова, печатавшееся им на первых страницах большинства его прижизненных сборников, все построено на такой же формуле: хула в виде похвалы, проклятье в виде дифирамба:
Здесь каждая строка требует, чтобы ее прочли наоборот.
Через несколько лет после того, как настоящая глава появилась в печати, проф. А. И. Ефимов в своей содержательной книге о языке Щедрина указал на такой же прием в творчестве великого сатирика. Сам Щедрин определил этот прием как писание «слогом, вывороченным наизнанку».[475]
Седьмым приемом можно было бы назвать использование фантастики. «Невероятное, фантастически преувеличенное, — пишет проф. А. Лаврецкий, — являлось [для Щедрина] уже само по себе защитной броней и заменяло эзоповское «иносказание» или «аллегорию».[476]
Здесь я опять обращаюсь от Некрасова к его близким соратникам и снова и снова прихожу к убеждению, что не существует темы: «эзоповский язык Некрасова», а есть тема: «эзоповский язык революционных демократов», ибо язык Некрасова, Щедрина, Чернышевского был во многих своих элементах, как мы видели, групповым, коллективным, в чем и заключалась его главная сила.
Недаром самое существование этой тайной, условной речи, сделавшейся таким могучим оружием в руках революционных демократов, не раз приводило в бессильное бешенство представителей ретроградной печати. Единомышленник и наперсник Каткова, воинствующий консерватор Любимов, с негодованием указывал в «Московских ведомостях», что «статьи радикального пошиба пишутся в «Современнике» на том условном языке, которым радикализм наш изощрился говорить под цензурою», и сам Катков, признавая свое бессилие, писал: «Какой Аргус может уследить за теми бесчисленными и разнообразными способами, какими смута проникает в умы!»[477]
А генерал Ростислав Фадеев, крикливый публицист реакционного лагеря, ополчившийся в ряде нечистоплотных брошюрок против «нигилизма, терроризма и красной опасности», с негодованием писал в одной из них, метя главным образом в Щедрина и «Отечественные записки»: «В русской печати установился совсем особенный, нечестный способ писания, состоящий в том, чтобы сказать все желаемое вполслова, понятное читателю и избавляющее от необходимости доказывать свою мысль, из опасения будто бы слишком явно ее обнаружить. Очевидно, что умение так писать есть фокусничество и требует людей, способных быть фокусниками...» Такие писатели «под покровом цензуры прячут возмутительный смысл статьи за ее буквой и при этом ничем не рискуют».[478]
Самая ярость охранителя свидетельствует, какие глубокие раны нанесла самодержавию эзопова речь революционных демократов.
Именно потому передовая молодежь шестидесятых — семидесятых годов так любила эту грозную тайнопись, шифр которой был доступен лишь ей. «Как умудряется этот гениальный писатель, — читаем, например, в одной статье 1875 года, посвященной Щедрину, — на глазах у представителей цензурного ведомства говорить обществу такие вещи, о которых не всякий решится прошептать сам себе, — это его секрет, или, вернее, секрет его таланта... Читатель Щедрина прошел особую, «щедринскую» школу и так ловко научился читать своего автора между строк... что все новоизобретенные препоны оказываются почти бессильными».[479]
Все дело было именно в школе, в воспитании читателя, в длительном и непрерывном воздействии на него революционных идей, прикрытых легальными формами речи, причем эти формы, вследствие длительности их применения, с каждым годом все более совершенствовались, усложнялись, становились все более изощренными, гибкими. Это усовершенствование форм эзоповой речи, всецело зависящее от революционного роста читательских масс, можно легко проследить на развитии конспиративных приемов щедринской сатиры. Эзопов язык «Губернских очерков» во много раз беднее, элементарнее, проще эзопова языка «Современной идиллии». Совершенствование форм конспиративного общения с читателями не могло не отразиться и на некрасовском творчестве. Оно обнаруживается с особой наглядностью в его эпопее «Кому на Руси жить хорошо», если сравнить первоначальные главы с той частью, которая написана Некрасовым в предсмертные годы и озаглавлена «Пир — на весь мир».
476
«Литературный критик», 1939, № 5—6, стр. 47. Конечно, термин «аллегория» применяется здесь в широком значении этого слова. Если придавать ему буквальное значение, нужно бы применить какой-нибудь другой термин, так как, по школьной традиции, аллегория предполагает построения абстрактного разума, лишенные жизненной образности. Однако нельзя забывать, что в русской разговорной речи середины XIX в. слово «аллегория» понималось иначе и вмещало в себе понятие метафоры. Сам Щедрин в «Незаконченных беседах» называл свои эзоповские иносказания «аллегориями».
478
Р. А. Фадеев, Письма о современном состоянии России (11 апреля 1879 — 6 апреля 1880), 4-е дополн. изд., СПб. 1882, письмо четвертое, стр. 43.
479
Н. Денисюк, Критическая литература о произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина, т. II, М. 1905, стр. 321—322.