– Нет, спасибо, – отказался я, – мне надо встретить остальные экспедиции. К тому же в меловом я уже бывал.
– Так, слышу моторы, – сказал он. – Мне пора. Приятно было пообщаться.
Я протянул ему руку:
– Удачи, Эспинуолл.
Потом стоял и смотрел, как машины одна за другой едут вдоль разметки и исчезают в прошлом. Райла повезла Кортни и недовольного сенатора в Уиллоу-Бенд, а я отправился к диким яблоням искать Чешира. Он примостился на ветке у западного края рощи. Я рассказал, что одной из дорог уже пользуются, а через несколько дней в дело пойдут и остальные. Спросил, приятно ли ему об этом знать, и Чешир ответил, что приятно. Говорить с ним было как-то странно (я задавал вопросы, а он только и делал, что моргал), поэтому через некоторое время я умолк. Просто смотрел на Чешира и чувствовал, что мы подружились, а он глазел на меня в ответ и сдержанно улыбался – как мне казалось, по-приятельски.
Я пытался понять, кто он такой, и по некой причине у меня сложилось впечатление, что его нельзя называть существом в обычном смысле этого слова. У него не было тела, он не состоял из плоти и крови, и в итоге я так и не понял, что он собой представляет.
Зато узнал кое-что новое. До сего момента я считал его пришельцем, непостижимым и чуждым созданием, но теперь воспринимал его как личность, давнего знакомца и, пожалуй, старого друга. Я задумался о пятидесяти тысячах лет, проведенных Чеширом у нас на планете, и попробовал вообразить, как он воспринимает все эти годы, представить, как их воспринял бы я (что невозможно, поскольку люди не живут по пятьдесят тысяч лет), и наконец понял, что мыслю в неверном направлении: нельзя ставить знак равенства между мной и Чеширом, ведь мы – совершенно разные формы жизни. Я вспомнил о его поведении, контактах последних лет, бессмысленной игре в охотника и жертву с Эзрой и Бродягой, о создании тоннелей во времени для Бублика (сколько же раз мой пес побывал в прошлом?), о периодических разговорах с Хирамом (вернее, о попытках завести разговор, ведь Хирам не понимал, о чем говорит Чешир, и не сразу с ним подружился). Но все это длилось лишь несколько лет. Безусловно, Чешира видели и другие люди (те, кому он показывался), видели и боялись его. Интересно, задавался я вопросом, контактировал ли он в прошлые века с индейцами, а еще раньше – с протоиндейскими племенами? Может, кочевники считали его богом или духом?
Мог ли он быть известен мамонту, мастодонту и древнему бизону?
Мне надоело стоять, и я сел подле дерева. Чешир соскользнул ниже и замер перед моим лицом.
Я услышал, как на холм взбирается внедорожник: вернулась Райла. Встал и сказал Чеширу:
– Приду через пару дней, и мы поговорим снова.
Райла привезла новости: на какое-то время Хирам останется в больнице. Несколькими днями раньше Бен ездил проведать его в Ланкастер и сказал, что выглядит он неважно, спрашивает о Бублике, обо мне, Райле и Чешире и еще о том, как дела у Стоячего, но больше почти ничего не говорит.
Прибыли еще две экспедиции – и почти сразу отправились в меловой период. Четвертая последовала за ними через пару дней.
Однажды Стоячий забрел к нам в гости. Райла угостила его салатом и морковками из холодильника. Морковки он слопал, а салат лишь попробовал, но есть не стал. Я отвел его в низину, а он всю дорогу косился на меня, похрюкивал и бурчал что-то невнятное.
Потом я снова ходил к Чеширу. В Мастодонии его не обнаружилось. В тот день он обретался в саду на ферме. Мы почти не разговаривали, поскольку говорить было непросто. По большей части сидели рядом и по-приятельски улыбались друг другу. Чешира, похоже, это вполне устраивало. Как ни странно, меня тоже. От такого общения почему-то становилось приятно на душе. У меня появилось странное чувство, что Чешир пытается со мной заговорить. Не знаю, с чего у меня возникли такие мысли, но я почти не сомневался, что он пробует говорить со мной.
Помню, как в детстве ходил купаться в Форелевом ручье – забавное название, ведь форели в нем отродясь не было. Впрочем, может, во времена первопроходцев, когда в эти места пришел белый человек, здесь и водилась форель. Ручей (а местами просто ручеек) вливался в реку сразу за Уиллоу-Бендом, но было перед их воссоединением что-то вроде заводи.
Мы, малыши, которым родители не разрешали купаться в ручье, барахтались в этом лягушатнике: три фута глубиной, никакого течения, и, чтобы утонуть, надо было очень постараться. Мы с приятелями от души веселились там в дни летней праздности, но ярче всего мне запомнилось, как я, уставший от всеобщей возни «на глубине», ложился на мелком краю заводи, опускал голову на каменистый берег, а тело оставалось едва покрыто водой. Приятно было так лежать. Иной раз я забывал, что у меня вообще есть тело, – оно зависало в воде как бы отдельно от меня. В заводи было полно гольянов, трехдюймовой мелюзги, и, если долго лежать и не шевелиться, они подплывали и начинали покусывать тебя за пальцы ног, даже не покусывать, а скорее целовать крошечными губами. Наверное, находили отмершие чешуйки кожи и корки на мелких порезах, а таких ранок у нас было предостаточно, ибо ходили мы босиком и то и дело обзаводились царапиной-другой, а для гольянов эти чешуйки кожи и пятнышки засохшей крови были лакомой поживой. Как бы то ни было, я лежал в воде и чувствовал, как они толкутся возле ног (в особенности у пальцев), скользят по моей коже и запечатлевают на ней мимолетные поцелуи. Помню тихий смех внутри себя, бурлящее счастье оттого, что я могу быть так близок с гольянами.