Почему-то, ни к селу, ни к городу, вспомнился Новый год - тот, бесконечно далёкий, когда они все ещё были вместе: "Ой, я ж про подарки забыла. Володя, беги смотреть, что тебе Дед Мороз положил под ёлку". Ч-чёрт, надо взять себя в руки.
- Ты в Москве с восемьдесят девятого? - спросил он, делая разбег.
- Хочешь поговорить о моей жизни?
- Почему бы и нет?
Она царственно покачала головой.
- Не надейся.
Гаев подался вперёд.
- А если я сам расскажу тебе кое-что о твоей жизни?
Людмила вскинула тщательно прорисованные брови.
- Ты?
- Ага.
Она усмехнулась, явно смешавшись.
- Светка, что ли, наболтала?
- Нет.
- Ой, только не держи меня за дурочку!
Гаев самодовольно откинулся к спинке плетёного стула. Откуда-то выплыл официант - то ли киргиз, то ли бурят, в красном шёлковом халате, свободных холщовых штанах и туфлях с загнутыми носами.
- Извините, вы будете ещё что-нибудь заказывать?
Гаев бросил взгляд на Людмилу. Та невозмутимо смотрела в окно.
- Нет, пожалуй. Мы тут ненадолго, - сказал Гаев с намёком.
- Хорошо.
Официант, слегка поклонившись, утопал.
Гаев опять перевёл взгляд на Людмилу. Она продолжала пялиться в окно. Ни дать, ни взять - обиженная девушка, ждущая извинений от кавалера. Да ей же, блин, за сороковник! Кстати, сколько ей было, когда он родился? Девятнадцать или около того. Отец, поди, радовался, что молодуху отхватил. А эта молодуха такой фортель выкинула...
И снова из пыльных глубин памяти просочился материнский голос: "Володя, тебе гости мороженое принесли. Хочешь? Возьми в холодильнике".
- Ну что, ты иссяк?
Гаев вздрогнул. Она смотрела на него точно сквозь дымчатую пелену: лицо её расплывалось, неуловимо приобретая черты матери - той, прежней, скрытой сейчас под слоем косметики, пластических операций и прожитых лет.
Нет, не тот это голос. Совсем не тот.
- Короче, так, - начал Гаев. - Я... сначала не был уверен, но потом понял, что... - Он сбился, не зная, как поточнее выразиться. - В общем, такое дело...
- Картина Репина "Не ждали", - прервал его напористый мужской голос.
Над столом завис рослый мужик лет пятидесяти, в расстёгнутом пиджаке. Синюю рубаху оттягивало солидное пузо. Глаза прятались под овалами чёрных очков.
У Людмилы всю надменность как рукой сняло.
- Миша? Ты как здесь? Откуда?
- Вот же сука, а! - процедил мужик. - Не верил я Селивёрстовой, не хотел верить. Думал - врёт баба. Ан нет! - Он вдруг наклонился к ней и, положив правый кулак на стол, рявкнул прямо в лицо отшатнувшейся Людмиле: - Кого со мной мерять вздумала - этого? - он показал пальцем в Гаева. - Мне ему даже морду бить западло, молокососу.
- П-погоди, что ты несёшь? - забормотала она. - Это... Это - чушь! И вообще, какое тебе дело?
- Мне какое дело?! Помолчала бы, курва.
Людмила изумлённо раскрыла рот, хотела вскочить, но стол помешал. Чашки звякнули, подпрыгнув на блюдцах.
- Да как ты... Что это вообще такое? Ты следишь за мной, что ли?
- Кабы следил, ты бы тут не крутила хвостом перед сопляками, дура.
- Что ты несёшь! Тебе самому-то не стыдно, Миша?
Гаев будто врос спиной в спинку стула. Сидел, молча переводя взгляд с одного на другую. Это был, несомненно, Ильин, тот самый хахаль, о котором упоминала Людмила. Взревновал, стало быть, и нарисовался. Может, открыть ему правду? А то, неровён час, примется за Гаева. И вообще, глупо как-то всё вышло. Перст судьбы, не иначе.
- Так тебя Светка навела? - воскликнула Людмила. - Вот же стерва! Подруга, блин. То-то она у меня выспрашивала про встречу...
- Подстилка чёртова, - рычал Ильин. - Сколько я в тебя бабла вбухал? Всё до копейки отдашь, вешалка. Поняла меня?
- Миша, только не кипятись. Это же - ловушка, как ты не видишь? Это же Светка устроила, чтобы нас поссорить.
- Да мне плевать! Хочешь трахаться с сосунками - трахайся. Но пусть они тебя и содержат вместе с твоими детьми. А мне больше не звони и под дверью не скребись.
Он выпрямился и зашагал прочь.
Людмила метнула в Гаева яростный взгляд.
- Ну спасибо, удружил!
Она вскочила и бросилась вслед за Ильиным.
- Миша, подожди! Давай поговорим спокойно...
Гаев проводил её взглядом, затем громко выдохнул и поднял руку, подзывая официанта.
- Счёт, пожалуйста.
- Конечно.
Он посмотрел в окно. Вдоль обочины были расставлены машины - Мазды, Вольво, БМВ. Усталый дворник-таджик в оранжевом жилете лениво сметал в совок мусор с тротуара и сыпал его в большой полиэтиленовый мешок. Девочка лет пятнадцати застыла перед двухэтажной усадьбой лазоревого цвета - читала табличку с информацией. Слева к усадьбе приник палисадник, накрывший сенью детскую площадку. На скамейке возле ярко-жёлтой горки обнималась влюблённая парочка. Мимо окна, оживлённо беседуя, прошагали два парня в рубахах навыпуск. Промчалась бордовая Шкода.
Всё как всегда. Обычный вид. Но что-то изменилось. Не снаружи, нет, а в ощущениях. Будто переломилось что-то и уже не исправить.
Странная штука - жизнь. Сама подкидывает шансы, и сама же их отбирает. Никакой предопределённости, лишь череда случайностей, из которой ничего не следует. Переплетение событий, рождающее причудливые изгибы - как облака в виде сказочных животных.
"Да, человек смертен, - вспомнил Гаев классику. - Плохо то, что иногда он внезапно смертен. Вот в чём фокус!". Ха, не только смертен. Бывает, внезапно удачлив или несчастен. Кого-то волна выбрасывает на берег, а кого-то - топит, и ничего с этим не поделаешь.
Он улыбнулся и, достав телефон, удалил с него номер Людмилы.
Душевный подъем иль моральный упадок
И мир день за днем то гадок, то сладок
И вещи, и люди, и мысли, и чувства
Во мне превращаются в брагу искусства
И все это бродит внутри организма
И я в двух мгновенияхот катаклизма
Я, словно снаряд, начиненный словами
И, будто безбожник, молящийся в храме
Не верю тому, что сказал, но стараюсь
Не знаю, что делаю, но упираюсь
Не вижу пути, но бреду без оглядки
И счастья секунды мне, словно припадки
Тяжелой болезни. Ее не излечишь
И снова весь мир мне ложится на плечи
Слагаются в рифмы слова, как поленья
Сожги меня в пепел, огонь вдохновенья.
Часть третья
Она быстрым шагом летела по улице, а в мозгу билось неостановимо: "Шлюха". Где-то далеко звучали патриотические песни, на столбах развевались красные флаги, рядом, на стадионе, мальчишки играли в футбол. Выходной! И день, как назло, выдался солнечный, тёплый, хотя утром ещё было пасмурно.
"Никогда, никогда не вернусь к нему, - твердила она себе, сжимая кулаки. - Никогда!".
Она миновала пятиэтажки и вышла на перекрёсток. Остановилась, размышляя. Куда идти?
К Захаровым! Они, наверно, уже дома. Больше-то всё равно некуда. Ну не к Карасёву же ломиться.
"Лишь бы никого с работы не встретить", - думала Людмила. Ах, лишь бы не встретить! Хотя и так завтра все узнают. Но хотя бы не увидят её такой, как сейчас. "Даже не накрасилась", - подумала она вдруг. Стыд-то какой!
Она двинулась по дощатому шаткому тротуару вдоль шоссе. Сзади, со стороны перекрёстка, из динамиков гремело: "И вновь начинается бой. И сердцу тревожно в груди. И Ленин такой молодой! И юный октябрь впереди!". Песня скользила по краю сознания, отражаясь в мозгу бессмысленным шумом, словно радио из соседней комнаты.
"Витька-то - ладно, с ним давно всё ясно, со скотом, - думала Людмила. - Но Володька! Его-то когда успела упустить? Всегда был такой ласковый: "Любимая мамочка", а сегодня вон что отмочил. Сговорились они с отцом, что ли? Ах, сынок, сынок, как же ты мог так поступить? Ладно бы - в другой день, но сегодня! Нет в тебе жалости к матери. Ведь столько в тебя вложила, заботилась о тебе. Все угощения - сначала сыночку! И вот на тебе: "Потому что это неправильно". Отец подсказал, кому ещё? А Володька повторяет, как попка. Но соображать же должен! Не пять лет уже. Видит, в каком состоянии мать, и такое ей выдаёт...".