Всеволод Алферов
МАТЬ ДЕМОНОВ
Из всех зол нет страшнее любви и золота.
Из всех врагов нет опаснее женщины, что защищает сына.
Старик умирал.
Болезнь обезобразила его лицо, искорежила тело, наполнила колючим сухим кашлем легкие. Хворь поселилась в нем стылым холодом — от которого не укроешься у жаровни, не спрячешься под ворохом одеял. Схватила, сжала, выкрутила, так что ни вдохнуть полной грудью, ни пошевелиться…
Лишь изредка старик размыкал истрескавшиеся пересохшие губы и проводил по ним кончиком языка. Если бы не это, он и вовсе не отличался бы от мертвого. Дженне казалось, муж попросту колеблется. Стоит на краю и не может решить: в тот мир ему ступить — или вернуться в этот?
— Рами? — она тихонько окликнула сына. Юноша обернулся. — Иди. Займись делами. Незачем тебе смотреть.
На мгновение ей показалось, что сын начнет спорить… Юноша не стал. Не решился. Просто встал и молча вышел из комнаты.
Старик умирал…
Он умирал уже месяц, никак не решаясь переступить заветную грань. За окном был сезон дождей, один за другим маршировали ливни: утренний, вечерний, ночной — а муж все так же лежал среди саванной белизны покрывал и напоминал ссохшуюся от времени мумию.
Теперь, когда они остались наедине, Дженне хотелось сказать ему что-нибудь. Она давилась горькой колючей злобой — и не решалась заговорить. И потом, теперь он навряд ли стоил ненависти. Слишком жалок был Картхис для такого сильного чувства.
Он казался меньше, чем был на деле — и гораздо, гораздо старше. Тонкие, как птичьи лапки, пальцы вцепились в край одеяла: наверное, так же точно он цеплялся за жизнь, торгуясь со смертью за каждое проклятое мгновение.
Что-что, а торговаться муж умел всегда.
Тихонько выругавшись, Дженна встала и отошла к окну. Гомон базарной площади звучал глухо, теряясь под серой тяжестью низко нависшего неба. Тускло поблескивали в мутном свете дня лужи.
«Старый мешок с дерьмом! — выдохнула она всердцах. — Мог умереть и в более подходящее время!»
Муж нечленораздельно застонал. Дженна видела, как шевелятся его губы, как он натужно морщится, пытаясь протолкнуть через глотку слова — ее это трогало не больше, чем хлопоты грязных куриц там, внизу, за окном. Для нее Картхис был все равно что мертв.
«Все, что у меня осталось — это сын», — подумала она. Хрупкий темноволосый юноша с певучим именем Рамлаад. Муж хотел, чтобы тот стал таким же торгашом, как и он сам. У Дженны были другие замыслы.
«Я сделаю его благородным, во что бы то ни стало сделаю!» Первая помеха на пути умирала сама, оставляя состояние Дженне. Она должна пройти этот путь, она обязательно его пройдет. По-другому и быть не может, уверяла она себя.
Все это так. Но когда глаза мужа сомкнулись, Дженна обхватила себя руками, чтобы унять дрожь.
После тридцати Дженну часто сравнивали с Великой Матерью. Так говорил один из ее поклонников, он был наемным музыкантом и вел изящные беседы, в которых каждое слово будто вываляно в меду и корице. Дженна презирала таких пустобрехов — но сейчас, пожалуй, соглашалась с ним.
Пока служанка расчесывала рыжие локоны, женщина смотрела в серебряное зеркало, поворачивая голову то вправо, то влево. Клыки Мертвого бога! Ей нравилось, что она там видела.
— Когда закончишь, зажги лампады, — бросила Дженна. — От факелов чернеет потолок.
«В самом деле, а почему нет? — думала Дженна. — После тридцати понимаешь, что юность ушла. Все то девическое, невинное — все ушло навсегда. Появляется спокойная уверенность, плавность воды, мягкость лебяжьего пуха… Я заговорила точь-в-точь как Самир!» Дженна улыбнулась своим мыслям.
Сама она родила, когда ей было около пятнадцати. Родители выдали ее замуж за рослого мужика из города, что торговал не то пряностями, а не то благовониями.
Высокий и стройный, он двигался быстро, почти стремительно — как черный лев. Седина в волосах Картхиса серебрилась на солнце, а глаза у него блестели.
Она впервые увидела город, и тот был неимоверным, немыслимым, невероятным… Огромный и многолюдный, город звенел от шума, как храмовый гонг, заглатывал сотни путников, непрерывным потоком текущих через ворота — и выдыхал тысячи, миллионы запахов.
У Картхиса были длинные красивые пальцы, и он играл на арфе на пиршестве в честь свадьбы. По южному обычаю Дженна надела плотную чадру, и когда Картхис разломил кусок хлеба, она приподняла платок и, не открывая лица, осторожно положила ломоть в рот. Тот был кислым и чересчур соленым.