Нет, в наше время луне больше не поклоняются, удовлетворенно заключил Прессер. Хотя… — В глазах его загорелись веселые искорки. — Среди самого юного населения Нидерландов, о коем имелись воз и маленькая тележка всяческих статистических сведений, нашлось — поведал он нам — некое лицо, в рубрике «религия» указавшее: лунопоклонник.
Класс просто взорвался хохотом. Я рассмеялся вместе со всеми, всячески изображая непринужденность, но почувствовал, что меня замутило и голова моя закружилась. Прессер был человеком чутким и внимательным, и в разгар всеобщего веселья, — хоть я и сидел в третьем или четвертом ряду, — заметил мое состояние.
«Что-то не так, сынок?» — спросил он. Черная пелена перед моими глазами уже начала рассеиваться. Но мне нужно было выпить воды и глотнуть свежего воздуха в коридоре. «Может, домой пойдешь?» Нет, уже прошло, это было «так, пустяки».
Довольно странно, что тогда я не сумел связать сообщение Прессера с моей недавней дурнотой. Помню, однако, что мысли мои уже не были направлены на продолжение урока, а начали блуждать и искать ответа. Было нечто невыразимо ужасное и роковое в только что услышанном мной, но что?.. Некто — Прессер упомянул некое лицо, но в моем представлении это должен был быть мужчина — сказал, что поклоняется Луне. Кто он был? Где жил? Жив ли он еще? Нет, он больше не молод, думал я… Почему существование такого человека заключало в себе некую пагубу? Какая-то странная, непостижимая логика подсказывала мне, что ничего страшного не было бы в том, если бы Луне поклонялась либо большая часть человечества, либо не поклонялся вообще никто… Но это был ни тот, ни другой случай, и вместо этого существовал один-единственный человек, являвшийся приверженцем того, что более не имело права на существование, и который, в сущности, и сам на него права не имел, так же как… как и я…?
По возвращении домой я по-прежнему был преследуем неким необъяснимым беспокойством. В сгущающихся сумерках я отправился к ближайшему глухому пустырю, убедился в том, что за мной никто не наблюдает и, дрожа, забрался в яму, вырытую в песке уличной ребятней. Неподалеку от ямы я заметил несколько птичьих перьев — возможно, остатки кошачьей добычи. В яме я развел огонь, бросил в него перья и уставился на пламя и дым. Я осторожно прошептал имя: «Изида»… Был человек, который поклонялся ей, но я никогда не смогу найти его и познакомиться с ним; а может, его уже больше нет в живых… Он был последним и, вместе со мной — единственным на всем белом свете… А после него самым последним останусь я, окончательно один, единственный на земле… Разве же это не означало, что я сам не имею права на существование?..
Вот о чем думал я, чистосердечно и отчаянно принося свою жалкую жертву из перьев; и одновременно с этим еще раз, — предварительно осторожно оглядевшись — называя Имя.
Я не мог знать тогда, что не только один–два человека, но пятьсот миллионов человек — четверть, если не треть всего человечества — все еще поклоняются ей, пусть даже она, из соображений безопасности, на время позволила записать себя под другим именем… Не знал я и того, что она, — и тогда, и присно — была Царицей Небесной и, облаченная в синий, усеянный звездами плащ, попирала Луну; что Она была прибежищем и заступницей грешников и гибнущих, утешением страждущих и, — Звезда Морей — покровительницей тех, кто в море; что Змий подчинялся ей; и что не были пустым бахвальством слова, начертанные на фронтоне великого ее храма в Филах — закрытом в 552 г. нашей эры по мелочному повелению императора Юстиниана[32]: Я та, Что была, Есть и Будет.
Помимо одного–двух раз сразу после войны я встречал Прессера лишь однажды — незадолго до его смерти, году этак в 1967, думается мне. Тогда мы с ним принимали участие в так называемой Книжной Ярмарке, проводимой в универсальном магазине «Пчелиный улей» в Амстердаме, — событие, от участия в котором, ввиду шаловливости ручонок и многочисленных прочих признаков скверного поведения господ художников, вышеупомянутый «Улей» со временем предпочел отказаться. Эта Книжная Ярмарка, — более чем дурацкая, однако весьма симпатичная задумка, — к вечеру всегда завершалась угощением из холодных закусок, чрезвычайно сытных, которыми «Улей» потчевал служителей искусства на своей собственной территории. Служители искусства — по большей части преступные паразиты; у того, кто этого еще не заметил, просто глаза говенные; но те, кто именует себя писателями и поэтами, — обыкновенно самый гнусный сброд, когда-либо сотворенный Всевышним. Частенько закуски, — редкостные по изобилию, качеству и роскоши, — сервировались а ля фуршет на камчатных скатертях в двойном количестве против того, что вся эта свора была бы в состоянии стрескать. Развеселый творческий народец спешил по первому кругу уважить себя двойной порцией, съедал половину, а в остатках еды на тарелках тушил окурки. Мне было нестерпимо стыдно за то, что я тоже художник, но, возможно, это было только моей проблемой. Под руководством апостола любви и проповедника просвещения Симона В.[33] они затем растаскивали из беспризорного отдела грампластинок все, что только могло им приглянуться.
32
Знаменитый храм Изиды на о. Филе в Египте был закрыт по приказу императора Византии Юстиниана I (около 482–565) в порядке борьбы с язычеством.
33
Имеется в виду, вероятнее всего, нидерландский поэт и писатель Симон Винкеноог (р. 1928).