Я поплелся назад в купе. Никто, казалось не заметил ничего особенного, и я вновь устроился на том же месте.
«Если из этого что-то получится… Конечно, но тогда?.. Что будет тогда с нами обоими? Ведь это было что-то, чего, в сущности, быть не может?..
И тогда я дал себе обет, что, если «из этого что-то получится», я стану католиком… Ну да, при ближайшем рассмотрении это было не столь уж страшно: во-первых, у меня уже так или иначе имелось подобное намерение… И во-вторых: я не связал себя обязательством и не назначил срока…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Во второй половине пятидесятых годов у меня возник определенный интерес к католицизму. Интерес этот был смутным и пассивным, и совершенно еще не носил характера, который побудил бы меня к сколько-нибудь активным попыткам анализа. Единственно новым в этом положении дел было то, что я, до сего времени находивший идею римско-католической церкви слишком уж дурацкой и нелепой для того, чтобы удостаивать ее какой-либо мыслительной деятельности, отныне всякий раз, натыкаясь на что-либо, имеющее отношение к католицизму, — рассуждения, описания или изображения, — воспринимал их спокойно.
Мало-помалу я остановился пред некоей загадкой, парадоксом, — в любом случае, перед чем-то, что начало интриговать меня и казалось мне вызывающим. Во всех почти текстах брошюр, статей, радиовещательных апологий, в молитвенниках и на поминальных открытках меня коробила беспомощность стиля, жалкий, до инфантильности низкий уровень интеллекта и перебор с тавтологией и штампами. С картинами дело обстояло не лучше. Католическое изобразительное искусство пятидесятых–шестидесятых годов поистине превосходит все то, что даже самое смелое воображение может нафантазировать о безвкусице или хотя бы лишь об отсутствии элементарного мастерства. Королем всего этого рыночного искусства, лишенного даже честной красивости добротного китча, был (и, возможно, по-прежнему остается) маляр Эйк[35] со своими бесполыми апостолами, которых он наделял малюсенькими ступнями в треть нормального размера. Если задуматься о том, что его работа представляла собой наименьшее из зол, можно будет понять, что я имею в виду. Штудируя дома католические трактаты для юношества, которые я подчас за пятачок покупал на рынке, и от которых, хоть и лежали они день и ночь на открытом воздухе, все еще исходил бьющий по легким католический душок, — я в совершенном недоумении разглядывал Марию без титек, в ночнушке, с вишнево-красными надутыми губками, с фигурой, вытянутой до пропорций космического корабля, или ангела-хранителя, волокущего на буксире благочестивого школьника, беспалой кистью уцепившись за его руку, которая не влезла бы в чашу со святой водой.
В чем же было дело? В общем, можно было прийти к двум соображениям. Первое — и на тот момент единственное, у меня возникшее, — гласило, что католики есть некая разновидность недоумков, которые не в состоянии выражаться ясным, персонализированным языком, которые едва, а то и совершенно не способны к упорядоченному мышлению и лишены какого бы то ни было вкуса или эстетических угрызений совести. Будь это так — примерно четверть, а то, возможно, и треть человечества нужно было бы причислить к слабоумным. Подобное заключение было весьма привлекательным, и не исключено, что лет десять назад я без особых сомнений остановился бы на нем. Однако, несмотря на все мои переживания по поводу квази-проблем, я с течением времени сделался слишком стар и умудрен, чтобы на этом и успокоиться. Понятно дело, будь католическая вера учением остатков какого-нибудь племени, затерянного в медвежьем углу и превращенного под давлением дискриминации в социальных дебилов, которые из чувства самосохранения судорожно цепляются за окаменелый, бессмысленный ритуал, — тогда бы такому выводу можно было дать ход. Но католицизм, равномерно распространившись по всему миру, процветал как в примитивных социальных структурах, так и в странах с высокоразвитой индустрией. А я был достаточно честен, чтобы признать, что существовали люди высокого духовного облика, замечательные ученые и гениальные художники, прилепившиеся к католической вере не из лености, по привычке или общественных интересов, а по велению сердца. Я в этом не разбирался, но с упрямством — необъяснимым, принимая во внимание ничтожность проблемы — продолжал искать объяснение сей мощнейшей приверженности этой вере, которая на протяжении веков не знала существенной угрозы и шла наперекор всякому хорошему вкусу, здравому смыслу и человеческому достоинству.