Открытие редко делается на основании собранных фактов. Оно почти всегда интуитивно, и нередко находишь его совсем не там, где ищешь.
Помнится, в один прекрасный день я лакомился копченой селедкой, по обыкновению разложив ее на старой газете. Подозреваю, что меня осенило именно потому, что проблема, над которой я так упорно ломал голову, была в тот момент дальше от меня, чем когда-либо. Я уже сидел, вооружившись разделочным ножичком и алюминиевой вилкой с отломанным зубцом, намереваясь приступить к расчленению селедки, как в самый последний момент что-то меня удержало. «Вот оно, — пробормотал я. — Проще пареной репы».
Я опрокинул некий парадокс, и вывод — стоило только его найти — и впрямь оказался совсем простым: учение, способное противостоять столь слабому, опошленному до китча, инфантильному и порой граничащему с кощунством трактованию, должно, по смыслу, нести в себе нечто, обладающее огромной движущей силой и очевидным правдоподобием. В то время как католическая ахинея порой больше походит на антипапистский крестовый поход против Рима нежели на защиту собственной веры, отрицательный эффект этого остается нулевым. Следовательно, речь должна идти о неких материях, которые, с одной стороны, постоянно властвуют над умами, а с другой стороны, ум на эти материи какого-либо разрушительного влияния оказывать определенно не может.
Ощущения того, что я стою у врат истины, у меня не было, хотя мне это показалось ловким умозаключением.
Как ни горд я был поначалу моей ошеломительной находкой, сделанной совершенно самостоятельно, первое заключение, согласно которому католики — просто толпа кретинов — по-прежнему не выходило у меня из головы. Оба решения не могли быть истинными: одно или другое, и я решил попытаться прощупать первое при помощи простого демографического исследования.
В те дни я уже время от времени ходил в католический храм. Делом это было затруднительным и проблематичным: собираясь к службе, я осмотрительно скрывал это от остальных, либо выдумывал нечто вроде «пойду пройдусь» или «порыскаю по блошиному рынку», или что-нибудь в этом роде. Я всегда сперва пару раз проходил мимо входа в церковь, тщательно убедившись, что поблизости не было никого из знакомых. Но стоило мне войти, и я немедленно ощущал себя в безопасности: было в высшей степени маловероятно, что я наткнусь здесь на кого-нибудь из своего круга.
Внутри — в одной церкви более, чем в другой, но большой разницы не было — меня практически от всего охватывала дрожь отвращения. Сильнейшим моим желанием всегда было как можно скорее оттуда убраться. Боже праведный, ну как могло получиться, что меня вновь и вновь подмывало отправиться туда, где я чувствовал себя подавленным и удрученным? И это были не единственные ощущения. Было еще одно чувство, превосходившее другие: глубокий, мучительный стыд. Кто смог бы мне это объяснить?
Во время одной из этих довольно утомительных экспедиций, которые никогда не оборачивались ничем хорошим для моего жизнелюбия, настроения и духовного минздравия, я принял смелое решение. Незадолго до этого, дома, я довольно крепко выпил. В церкви, в которую я пришел, где-то в старом центре стольного города А., службы в этот час не было, и вокруг меня шаркали, перешептывались или молились самое большее дюжина человек. Священник возился у дарохранительницы, перетаскивал какие-то предметы из того или другого католического алькова, возвращался и, кажется, что-то поправлял на столе или пюпитре. Это был старый, весьма основательно потрепанный человек: с виду не особо любезный, но и не пакостный: обычный плюгавый попик. Поддавшись порыву, я решил заговорить с ним. Я отрепетировал и проанализировал то, что хотел сказать и спросить: «Не могли бы вы мне помочь? Не скажете ли вы мне, отчего мне так стыдно?.. Я стыжусь… Я здесь, но мне стыдно… Я с ума схожу от стыда… Не могли бы вы… Вы же все знаете, не правда ли?..»
Я приблизился к нему. Он стоял спиной ко мне, перебирая на полке стопку трафаретов. Я подошел к нему вплотную и разлепил губы. «Прошу прощения», — хотел сказать я. Рот мой уже дернулся, чтобы произнести первый слог задуманной мною фразы, но вместо слова исторг, совершенно неожиданно и абсолютно против моей воли, оглушительную отрыжку. В гулком помещении это прозвучало так, будто кто-то взорвал хлопушку, что было ужаснее, нежели простой честный бздех, — последнее, в конце концов, могло приключиться с кем угодно.
Божий человек вздрогнул и обернулся, и мне не оставалось ничего другого, как по возможности сдержанно и вместе с тем как можно скорее унести ноги.