В темноте я практически не мог разглядеть одежды юноши, пока не понял, почему: тогда он был одет в огненно-красное и пламенно-лиловое; теперь же, насколько я смог установить за эти несколько секунд, он был в черном. Буйство красок того дня и игры с любовью были окончены, и настала ночь, и пробил час истины. Теперь он мог делать, что ему будет угодно, и чего бы он ни захотел, я буду повиноваться ему…
— Привет, — сказал я как можно спокойнее и протянул руку. Он взял ее в свою — долгая, сухощавая юношеская рука — и, не раздумывая, крепко пожал. «Юп», — проговорил он отчетливым, твердым мужским голосом, в котором слышался тембр голоса юноши, только недавно ставшего взрослым.
Я ощущал его дыхание на своем подбородке, и теперь до меня донесся запах его все еще почти невидимой одежды: запах одежды боготворимого юноши, с холода входящего в теплое помещение, — наркотический дурман, который может спровоцировать любую опрометчивость или безрассудство… Нет, больше не прикасаться к нему, не сейчас… возьми себя в руки… Но что же, что тогда говорить, что делать?.. «Зачем я живу?» — пронеслось у меня в голове, — «какой смысл» — «Но жил ли я? Крыса живет, лошадь живет, но я?» — пронзила меня мысль. Для чего он пришел, какая насмешливая судьба послала его, — его, которого я не достоин и никогда не буду достоин?.. Почему он сразу же не ушел, прочь, вниз по лестнице, ведь так было бы гораздо лучше?.. «Выйди от меня, Господи! Ибо я человек грешный[59]», — одна мысль сменяла другую.
— Входи. Проходи дальше, — заторопился я и пропустил его вперед себя, во все еще слабо освещенную дневным светом комнату. — Давай сюда куртку. Я свет зажгу. Тут у меня малость черти что. — Я включил маленький светильник в углу, — уродливый кремового цвета стеклянный шар на ножке поддельной бронзы.
Без малейшего чувства неловкости юноша оглядывался по сторонам, стаскивая с себя куртку — простенькую черную ветровку из легкой, но теплой синтетической ткани на молнии, с шерстяным воротником и шерстяными же манжетами. Я не смел смотреть прямо на него, но, принимая куртку, незаметно задержался на нем взглядом. Под курткой у него был тонкий серый хлопковый свитер без воротника, и под тканью я заметил в профиль его невинные, не знавшие греха юношеские сосочки.
Мое представление о нем, как о чем-то, таящем в себе угрозу, о ком-то, кто мог подставить меня под какие-нибудь обвинения, начало тускнеть и уступать место чувству некой испуганной озабоченности. Мало ли на свете людей, которые будут желать ему зла, и сколь многие из них рано или поздно сумеют осуществить свое желание — ранить и мучить его?
Гладкие черные волосы двумя неровными широкими прядями падали ему на лоб, и эту неровность, казалось, повторяли две такие же, разные по ширине небрежные пряди, прикрывавшие часть его шеи и оканчивавшиеся прямо над горловиной свитера. Кому придет в голову обидеть такое милое, беззащитное создание? Я немедленно отринул этот вопрос, сочтя его глупым: «Кто, положа руку на сердце, не захочет обидеть юношу подобной наружности?» — вот так он должен бы был прозвучать. Я поежился.
Но: кто он такой? Знает ли он, о чем я думаю, что чувствую? Известно ли ему, кто я, какие у меня намерения? Перед тем как обернуться и забрать у него куртку, я на несколько секунд задержался глазами на его талии и заметил, что, когда он раздевался, под его коротеньким свитером обнажилась — совсем как тогда, на станции, — полоска матовой гладкой юношеской кожи, — и затем, с отчаянной преданностью, осмелившись взглянуть на его бедра, длинные юношеские ноги и невинный, непорочный задик в черных, тесных вельветовых брюках — рубчик был такой мелкий, что ткань казалась гладкой — я осознал, кто он, а также то, что он знал. Он знал все — все обо мне, но также и все, что существовало или могло придти в голову, все видимые и невидимые вещи: он был сама правда. «И дорога, и жизнь[60]», — пробормотал я, осторожно укладывая его куртку на комодик возле двери и едва устояв перед искушением уткнуться в нее лицом.
— Ну что, где присядем? — риторически вопросил я. — Как тебе этот стул? Да, тут свинство сплошное, конечно, но этот вроде ничего. — «Юп» уселся в кресло, на которое я ему указал, а сам я присел на чуть более широкую лавку напротив него.