— Матрос… — проговорил я как можно более трезвым тоном, но не смог подавить проскользнувшей в моем голосе умоляющей нотки: — Матрос, ты ведь еще придешь? Да?
— Да, конечно. — Его ответ сквозь его шею трепетом отозвался в моем пересохшем горле. Еще раз: кто он такой, что, казалось, все понимает, и ничто сказанное мной не вызывало у него раздражения?.. дитя? Могло ли быть, что он был само Дитя… Сам Сын… В черных одеждах взошел он по темной лестнице, и появился совершенно неожиданно… «аки тать в нощи…» Да, конечно, этакая экзальтированная мысль, возникшая, несомненно, под влиянием винных паров, — была ли она столь уж безумна?.. Хотя: разве не на примитивном диалекте Рейнмонда изъяснялся Сын?.. И даже это было возможно, поскольку, всего каких-то сто лет назад, не обратилась ли Пречистая Дева к Бернадетте Лурдской[62] на пиренейском диалекте вместо французского языка?.. Era soy… «Я — та, что…» Но внезапно я понял, каким абсурдом было то, что я так легко использовал прозвище «Матрос», которое избрал для него мой воспаленный мозг, — тогда как звали его совершенно иначе…
— Прикольно, — сказал «Юп», — и ты меня тоже Матросом зовешь. Как ты узнал? — Я вздрогнул и задышал чаще.
— Что ты имеешь в виду?.. — заикаясь, пробормотал я. Незаметно для него я захватил губами кончик узенькой прядки на его шее. Мне показалось, я ощутил солоноватый привкус.
— Да меня вечно Матросом зовут. Ну, теперь уже реже. Я всю дорогу в гавани отирался. Плавать хотел. Всегда хотел, да не давали.
— Кто не давал? — Прядка вновь выскользнула из моих губ. Если бы его взяли в море, разве не стали бы «ветер и волны повиноваться ему»?..[63]
— Нужно, чтобы было шестнадцать. Ну, можно на моряка учиться, на берегу, пока тебе еще нет шестнадцати, но тогда придется без копейки сидеть.
— И долго тебе еще осталось ждать? — Вопрос, на мой взгляд, был особо коварным, — обиняком, так сказать, выпытать его возраст.
— А, полгода еще. — Будет ли он через полгода все так же мечтать о море и выйдет ли в настоящее плаванье, чтобы утонуть, быть убитым в поножовщине или переносить унижения и мучительства от рук грубой матросни? Сердце мое сжалось. Новая волна только что испытанной мною мучительной тревоги захлестнула и теперь чуть не смыла меня, и вновь сделала чуть менее осторожным: я принялся тихонько мять и потискивать грудки Матроса. Мне припомнился немецкий хит, который крутили в каждом кафе, во всяком музыкальном автомате, — песенка, в которой отец умоляет своего сына-моряка впредь оставаться на берегу: «Ach Junge, mein Junge, farht nie wieder aus»[64]…
«Матрос» ничуть не возражал против моей плотской ласки, и на сей раз пошевелился и, вздохнув тихо, но с ощутимым удовольствием, откинул голову назад, на мое правое плечо… как девочка…
В немом обожании я уставился на его ушко. Никто, никто не сможет защитить его… там, в море, на борту… Но если бы я был с ним… если бы я тоже был на борту… оборонял бы я его, защищал бы?.. «прежде нежели пропоет петух»[65]… прогремел во мне голос. Нет, еще хуже: пара молодых жестоких матросов, которым нечем заняться… захотят его… его… схватить, избить… мучить… часами… их это развлекает… гораздо больше, чем выпивка или девка на берегу… боль, беспомощные корчи и вопли красивого, беззащитного мальчугана… а меня там не будет, чтобы защитить его, оградить его… Нет, никаких уверток: предположим, я был бы там, — что тогда?..
Я сражался с чем-то ужасным, с мыслью, которую не хотел допускать, но она была уже тут как тут, да, в греховном оглушении я всегда носил ее с собой, как запретную болезнь, невзирая на то, что открещивался от нее… мысль, которая теперь облеклась в беспощадный вопрос: если бы я оказался на борту, и они схватили бы Матроса и затащили бы его в уединенную каюту и там… раздели бы его… разложили бы, обнаженного, и привязали его, чтобы… скопом… часами… мучить… стал бы я, окажись я там, что-нибудь делать? Да… но что? Что именно? Что бы я стал делать?.. О Господи… Я прикусил нижнюю губу, прикрыл глаза и попытался не думать об ответе, отогнать его, воспрепятствовать тому, чтобы это когда-нибудь обрело очертания — в звуке ли, в слове…
— Который час? — спросил Матрос.
— Около шести, думаю. — Я глянул на освещенный циферблат вдалеке. — Да, без четверти шесть.
62
По преданию, Бернадетте Субиру, неграмотной девочке из горного селения в Пиренеях, являлась Матерь Божия, которая затем велела ей передать местному кюре Ее пожелание, чтобы на месте явлений построили часовню.