«Кукареку, кукареку, кукареку», — заливался внутренний голос, который, казалось, больше никогда не смолкнет.
— Священник-то, небось, молоденький был? — медовым голосом осведомился Вими. Что-то в его тоне должно было насторожить меня, но мысли мои блуждали совсем в другом месте, вокруг чего-то непоправимого… Я… меня ничто не принуждало, мне ничто не угрожало… я только что предал то, что поклялся никогда не предавать… Что же теперь делать?.. Вылетела ложь, назад не возьмешь… Обет был нарушен… Да, один… Но ведь я давал два обета…
— Да нет, не такой уж и молоденький, — автоматически ответил я.
— Что, разве не желторотик? — каркнул Вими. — В таком юном возрасте и уже сан получил? Священник годиков этак, скажем, шестнадцати?..
У меня перехватило дыхание. Предательство… отречение… и вдобавок предательство, которое предало и наказало само себя… Какая издевка… На что мне теперь жизнь… Или нет, а может… То, другое, что это было?.. Два, два обещания, два обета было… Да… Если я теперь не проявлю слабости, вновь… Если я теперь скажу… что должен, второй обет… покроет ли он мое преступное нарушение клятвы?
Я должен сказать, и я скажу… и этим… во всяком случае призову в свидетели второй обет, бесповоротный… Конечно, но потом… потом я провалюсь в пучину отсталости и святошничества… швырну на помойку достоинство взрослого и развитого человека… И никто более не примет меня всерьез, ни как художника, ни как человека или друга, с которым можно идти одной дорогой…
И все же… я собирался высказаться, потому что ничего другого мне не оставалось…
— Мы кое к чему пришли, — медленно проговорил я, оставив без внимания вопрос Вими, словно бы он не дошел до меня.
Вими взглянул меня, почти шокированный. Как всех тиранов, его выбивало из седла то, что он принимал за неожиданный отпор.
— К одной вещи мы пришли, — повторил я, как в трансе. — Я окончательно и бесповоротно решил принять католичество.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Оглядываясь на историю, даже новейшую, мы видим, что значительное количество деятелей искусства, главным образом писателей, в определенный момент своей жизни примкнуло к Римско-Католической церкви. Что могло их на это подвигнуть?
Чужая душа — потемки, но в отношении многих этих так называемых «обращений» — при всем моем уважении к тем, о ком идет речь, — у меня имелось подозрение, что настоящими они не были. Под этим «не настоящие» я подразумеваю, что прозелиты желали найти в Римско-Католической церкви что-то такое, что не было свойственно им ранее.
Проявление религиозности есть освобождение и развитие личности путем обнаружения и признания некой витальной части — если можно здесь оперировать пространственными терминами — собственной души, которая была до этого наглухо заперта в одном из темных уголков психики. Однако полагать, что можно не в самом себе, а в каком-либо институте или учении найти нечто, не исходящее из глубин собственной души, — есть трагическая иллюзия.
Бесконечные попытки оправдать этот шаг, судорожная апологетизация многих из новопримкнувших, трактатоподобный характер литературных трудов после обращения — все это дурная реклама для религии и унизительно для вовлеченных: британский художник-график Бердслей на смертном ложе распорядился уничтожить все свои скабрезные рисунки, «ибо Господь наш всеблагий Иисусе — нам высший судия»; Фредерик ван Эйден[68], когда спрашивали его мнения касательно морали, проблемы вероисповедания или философии, прежде чем дать ответ, ощущал потребность посоветоваться со своим духовником; французский декадент Гюисманс, новообращенный римско-католической церкви, сделался вследствие этого трагическим мучеником собственного неверия, несмотря на то, что из-под пера его текли соборы, службы, паломничества, папистские заморочки и якобы католические проблемы; и о да, Ян Тоороп[69], о котором мы еще услышим в подробностях. Прежде всего среди английских прозелитов Римско-Католической церкви двадцатого века немало таких, чьи инфантильные устные высказывания и моральная акробатика на бумаге заставляют меня призадуматься о том, ограничиться ли мне рвотными спазмами или же, наперекор кишечной перистальтике, проникнуться еще и христианским состраданием.
К счастью, были также и художники, которые обдумывали, примкнуть ли им к Римско-Католической церкви, но милостью Божией и к вящей выгоде своего минздравия в конце концов от этого воздержались.
Вот так и случилось, что один мой знакомый писатель тоже долгое время носился с подобной идеей — сделаться католиком; он позволил широко и бесплатно просветить себя по данному вопросу, но конечного шага все-таки не совершил. Может быть, он уместен в моем повествовании, может и нет, но случай он довольно «особенный».
68
Фредерик ван Эйден (1860–1932) — нидерландский поэт, писатель, психиатр, общественный деятель.