Я долго раздумывал о своих достопримечательных сексуальных манипуляциях в часовне и о словах, сказанных мной Ламберту С. на террасе кафе. Тогда я не мог истолковать ни того, ни другого, но затем, добрых лет 17 спустя, смог до конца понять и объяснить их.
Почему тогда, в кафе напротив часовни, я назвал Сына Божия «психопатом»? Это была, по меньшей мере, малопочтительная характеристика, которая, на первый взгляд, была бы объяснима лишь в том случае, если бы я ненавидел Сына Божия. Однако и тогда, и сейчас я относился к нему со всем уважением и любовью, подобающим грешнику. В чем же было дело? К объяснению я пришел окольным путем, а именно спросив самого себя, как я представляю физический облик Сына Божия. (Я исхожу из того, что каждый, для кого этот символ что-либо значит, должен был иметь подобное представление.)
Так вот: я никогда не представлял его себе бомжом-импотентом с длинными грязными волосами, каким его принято изображать на еретических иллюстрациях в детской библии или на христианских календарях. Нет, для меня он всегда был очень человечным и приличным, если не сказать привлекательным с виду. В то время, о котором идет речь в этой книге, то есть приблизительно в мои сороковые годы, я представлял себе нашего Спасителя неотразимо обаятельным молодым человеком лет 28, не кинозвездой — по-настоящему привлекательных кинозвезд, вообще говоря, не бывает, — но очень симпатичным, ладным, невинным юношей из рабочих, одетым в опрятную, хорошо пригнанную одежду. (Нет, не в точности такую, в какую одеваются юные плотники: я, конечно, не без придури, но не настолько уж придурок.)
Почему 28 лет, а не 16, не 34? Тут мы подходим к пассажу «Его пол», по старозаветной идее тождества сущности Бога и человека, и всего, что с этим связано. Если учесть, что я тогда, как всякий подверженный истерикам человек, выглядел много моложе своего возраста, и в мои сорок лет казался вполне моложавым, так что меня легко можно было принять за тридцатилетнего, — тогда кое-что начнет проясняться. Его, Сына Божия, я наделял чертами, которыми сам бы желал обладать, или порой даже воображал себе, что обладаю ими, в придачу к некоторому количеству моих слабостей — дабы сделать картину человечнее и достовернее: Он был мой идеализированный двойник, Коего я также именовал «Повелителем, Рабом и Братом» и, к свойственным Ему слабостям, которые должны были сделать его доступнее и приемлемей, относился также мой, — приписываемый ему, — невроз, из-за чего я и назвал его «психопатом».
Его визуальный образ с тех пор для меня не изменился и обладал такой же невероятной четкостью и прозрачностью. Жаль, что я не художник и могу выразить это лишь словами со множеством оговорок. Для меня эта картина обладает объективной, поистине фотографической точностью: я знаю покрой, форму, материал, цвет каждой из его одежд; знаю каждую пуговицу; знаю каждую деталь его обнаженного тела, даже самую интимную; знаю тон и ритм Его голоса и движения Его губ, когда он говорит или смеется.
В ежедневной реальности я только весьма редко, и тогда в лучшем случае издалека, как вспышку молнии, видел кого-нибудь, кто выказывал бы сходство с этой картиной. Это не мешало мне рассматривать Его как реальное существо, и бесчисленное число раз, внутренним взором созерцая Его одетое, полуобнаженное или полностью обнаженное тело, сексуально возбуждать себя, воображая при этом «весьма конкретные вещи».
Нет, нет: я не причислял себя к прогрессивным типчикам, которые — от скуки или за отсутствием настоящих идей — желали бы провозгласить Иисуса «Гомофилом Года». Я не верю, что Он — это самое, — по мне, так он в высшей степени, что называется, «нормальный». Его слияние в телесной любви со мной, — когда Его могучая юношеская любовная штуковина взорвется любовным соком, который растечется по всему моему телу и брызнет мне в лицо, — не должно пониматься как Его «сексуальное влечение», но как сама Милость Божия. (Так, я питаю отвращение к идее «прогрессивного» евангелистического фильма, который бы назывался «Любовная жизнь Иисуса». Ясное дело, подобный фильм, в котором Иисус горести Своего земного существования и божественности претерпевает в конфликте с бьющей на чувственность эротикой, был бы величайшим и трогательнейшим шедевром всех времен и народов, но просвещенный массовый человек, способный лишь на порнографическую грязь, снять такой фильм не в состоянии.)