Мне выпала честь знакомить многих студентов со странной историей сказок, которую пристально изучают такие исследователи, как Мария Татэр и Джек Зайпс: они учат нас, что первоначально сказки не предназначались детям, хотя молодежь могла подслушать, когда их рассказывали у очага, и служат они чуть ли не тотемами — и для молодых, и для старых. Все, что пишу я: роман, рассказ, книжка для детей, — все вдохновляется сказками. Мне очень повезло своими каждодневными трудами прославлять сказки. Все это — редактирование альманаха, преподавание ремесла, беседы с людьми, писательская жизнь — снова и снова убеждает меня, что без сказок просто-напросто никуда. И этим мне хочется поделиться со всеми вами.
Но к собранию вот этой антологии меня подтолкнули и довольно странные события.
Меня не оставляет чувство, что изобилие волшебных историй — особенно сказок — как-то связано с нашим растущим осознанием, что люди все больше отъединяются от неприрученного естественного мира. В сказках миры людей и животных равны между собой и взаимозависимы. Насилие, страдание и красота в них делятся поровну. Те, кого влекут к себе сказки, вероятно, желают такого мира, который будет существовать «веки вечные». Моя же работа как защитника сказок тесно переплетена со всевозможными видами уничтожения и вымирания.
Кроме того, на эту антологию меня вдохновило знание о читательско-писательском сообществе. Несколько лет назад довольно обширной аудитории преподавателей писательского мастерства и их студентам я представляла короткий манифест, касавшийся сказок. Я участвовала в работе секции не-реалистической литературы и доказывала, что волшебным сказкам грозит опасность: их понимают неверно. Как реалисты, так и фабулисты заимствуют их без должного уважения. Такое утверждение способно вызвать возмущенный «ах» лишь на писательской конференции. (Да, относитесь к этому как угодно.) В любой аудитории я всегда буду тем человеком, кто станет говорить всем, что он любит все без исключений — реализм, модернизм высшей пробы, сюрреализм, минимализм. Мне нравятся истории. Но, очевидно, мою речь в защиту сказок, а их я считаю столь насущными — всеобъемлющими, маргинализованными, изобильными, — сочли слишком диковинной. (Примечание: в этой антологии участвует много и реалистов, и не-реалистов. У меня реалисты есть и среди лучших друзей; не-реалисты, впрочем, тоже.) Заявление мое, призванное вдохновлять, привлекать поддержку этой скромной, изобретательной и коллективной традиции, вызвало отзвук — в нем отчетливо лязгнул металл. Я осознала все бремя того факта, что прославлять волшебную сказку посреди обсуждений «серьезной литературы» в зале, набитом писателями, — сродни провокации. Меня это удивило — но еще и придало смелости собрать эту антологию.
Как раз на той встрече и родилась эта книга. Я поняла, насколько она важна: под одной обложкой объединятся всякие творцы литературы, служащие волшебной сказке. Затем я осознала: люди могут знать и любить — или же с удовольствием ненавидеть — эти истории, а на самом деле они даже не очень в курсе, насколько разнообразно сказки проникли в современную литературу.
Вот всего один пример: Национальный книжный фонд, присуждающий Национальную книжную премию, утверждает, что к получению награды «не допускаются пересказы народных сказок, мифов и волшебных сказок». Вообразите правила, в которых говорится: «Не допускаются изложения сюжетов о рабстве, кровосмешении и массовых убийствах». В волшебных сказках присутствуют все эти темы; однако в приведенном утверждении подразумевается, что в сказках есть нечто… ну, нелитературное. Вероятно, снобизм этот как-то проистекает из ассоциации сказок с детьми и женщинами. А то еще может иметься в виду, что раз у них нет конкретного автора, они попросту не вписываются в культуру, завороженную мифом о героическом художнике. Или же их тропы знакомы всем настолько, что их легко принимают за клише. Вероятно, руины мира сказок, в котором реальное соседствует с нереальным, расстраивают тех, кто рассчитывает, будто подобное противостояние способно родить некое подобие порядка.