ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Материнство как перверсия
Это может показаться странным, но некоторым женщинам материнство дает прекрасную возможность для реализации первертных желаний по отношению к детям и отмщения своим собственным матерям.
В норме развитие ребенка опирается на здоровое материнство, в котором мать получает удовольствие от ухода за ребенком и помогает ему становиться независимой и самостоятельной личностью со своими уникальными свойствами. (Винникотт утверждает, что ребенок достигает своего «истинного Я» благодаря «достаточно хорошей матери» [Winnicott 1965]). Однако легче сказать, чем сделать, поскольку матери, в свою очередь, являются дочерями своих матерей — со всем множеством собственных травм и ранних переживаний. По словам Чодороу, «материнское отношение… воспроизводится из поколения в поколение» (Chodorow 1978, р. 3; Чодороу 2006, с. 9). Блум соглашается с ней: «Мать человеческого существа продолжает заботиться о ребенке долгое время после окончания периода его полной зависимости, пронося свое отношение вместе с материнскими качествами своих матерей во взрослую жизнь следующего поколения» (Blum 1980, р. 95).
Слово «перверсия» используется в психоанализе обычно в связи с сексуальностью, но, как указывают Лапланш и Понталис, до Фрейда это понятие применялось для обозначения «отклонения инстинкта», и добавляют: «Те авторы, которые допускают существование различных инстинктов, вынуждены сильно расширять область перверсии и увеличивать число ее форм: это извращения «морального чувства» (преступность), «социальных инстинктов» (куначество); пищевого инстинкта (булимия, запой)» (Laplanche & Pontalis 1973, р. 307; Лапланш и Понталис 2010, с. 373). Представляется странным, что, хотя концепция инстинктов простирается вплоть до проблем с питанием, в том числе в виде крайних проявлений вроде дипсомании[5], нет практически никаких упоминаний о перверсии «материнского инстинкта», притом что в «нормальном» проявлении этот термин часто и достаточно вольно используется. Другими словами, материнство как перверсия практически никогда не признавалось. Редким исключением является Дж. Н. Роузен, который говорит довольно красноречиво:
«Понятие перверсии материнского инстинкта согласуется с данными, полученными в результате наблюдения за этиологией шизофрении. Оно согласуется и с поведением матерей шизофреников, и с материалом, полученным от психотических пациентов, а также с фактом, что на биологическом уровне проявление каждого инстинкта может подвергнуться перверсии. При всем разнообразии инстинктов я не нахожу среди них ни одного, который не подчинялся бы этому правилу. Я не нахожу ни одного инстинкта, который не мог бы приводить к искажению отношений между целью и объектом, которое мы и называем перверсией… Искажение исходит от первертной матери, не наделенной особым даром настраиваться на нужную волну, который бы позволил ей понять плач своего ребенка и вернуть это переживание в его мир всемогущего удовольствия… Ребенок должен расти. Если его развитие проходит с родителем, чей материнский инстинкт отягощен перверсией, ребенок с самого начала сформируется на ослабленной психосексуальной основе» (Rosen 1953, р. 100-101).
В то время как Роузена волновала этиология шизофрении и понимание взрослого-ребенка, попавшего под влияние первертной матери, меня больше интересует поведение такой матери.
Эта глава посвящена рассмотрению материнства как перверсии и его различным последствиям. Я подкреплю свои рассуждения клиническим материалом.
В поисках объяснений этого процесса я обращусь к двум типам данных. Первый — то, что некоторые взрослые пациенты мужского пола не только рассказывали о своих ранних отношениях со своими матерями, но и переживали заново в переносе те чувства поглощения и зависимости, через которые им пришлось пройти. Они пытались заставить терапевта заново разыграть или наглядно продемонстрировать свой прошлый опыт. В связи с этим мы можем обратиться к работам Малер (Mahler 1963; Малер 2011) о фазах «симбиоза» и «сепарации/индивидуации» в нормальном развитии ребенка и к работам Глассера (Glasser 1979) о «центральном комплексе», который содержит в себе глубинное и всеобъемлющее стремление к интенсивной тесной близости с другим человеком, состоящей в «слиянии», «состоянии единства» и «блаженном союзе». Оно остается неосознанным, отчасти из-за того, что при эмоциональном сближении такой человек чувствует угрозу своей идентичности и отступает (Ibid., р. 278-280). Это особенно заметно в переносе, когда пациент снова разыгрывает стремление к слиянию с матерью, которая не допускала ни его сепарации, ни индивидуации. Мне кажется, что это стремление связано не с защитой от зависти — такова характерная кляйнианская гипотеза, а скорее, как полагает Хоппер (Hopper 1986), с защитой от афанизиса[6] или от страха аннигиляции и беспомощности, которые с равным успехом могут предшествовать зависти или порождать ее, а также следовать за ней или быть ее результатом.
5
Дипсомания
6
Афанизис