Я прониклась большим состраданием к этой пациентке, сочувствием ее беде, растянувшейся на три поколения, и вспомнила проницательное наблюдение Шенгольда: «Я обнаружил, что супервизанты в основном лучше отслеживают в контрпереносе склонность винить родителей, чем склонность их жалеть. Потребность терапевта (несмотря на рациональное принятие) прибегать к отрицанию в случае разрушительного родительского поведения столь же интенсивна и неоднозначна, как и схожая потребность отрицать эдипов комплекс» (Shengold 1979, р. 554, курс. Э. У.). Но с тех пор я думаю, как бы я отреагировала, будь я мужчиной. Должна признать, что моя первоначальная реакция смятения и обескураженности была связана с тем, что мужская составляющая во мне была в ярости. Но, будь я мужчиной, отреагировала ли бы я сильнее? Может быть, я тогда идентифицировалась бы с сыном, полным ярости из-за возмутительного поведения этой женщины?
Это подводит меня к вопросу об одном феномене контрпереноса, с которым мне приходится сталкиваться в моей повседневной профессиональной деятельности: как наша гендерная принадлежность определяет нашу реакцию на ярко выраженную психопатологию наших пациентов. Пациенты, страдающие от гендерной дисфории, часто испытывают сильные чувства по поводу «пола» диагноста или терапевта. Опираясь на записи сессий, я также сделала наблюдение, что одни и те же пациенты говорят разные вещи в зависимости от гендерной принадлежности диагноста. Эта разница — следствие не только переноса, но также и того, как мы, терапевты, реагируем на рассказы пациентов и интерпретируем их страдания. Ганзарейн и Бушель (Ganzarain & Buchele 1986) рассказывают о своем опыте работы ко-терапевтами с группой взрослых пациентов, переживших инцест. Смелые и содержательные комментарии этих авторов дают нам бесценную возможность узнать о чувствах, возникавших в их контрпереносе по отношению к этим пациентам: недоверие, острое любопытство, сексуальные фантазии и желание спасти. Будучи терапевтом-мужчиной и терапевтом-женщиной, они сравнивали свои эмоциональные отклики на взаимодействие с пациентами и обсуждали, как именно эти отклики могут быть связаны с гендерной принадлежностью терапевта. Они также отмечают, что в психоаналитической литературе этот вопрос практически никогда не обсуждается.
Разумеется, это не означает, что та или иная гендерная принадлежность дает преимущество при работе с пациентами, столкнувшимися с инцестом в качестве жертв или насильников, но мы обязаны отдавать себе отчет в разнице между нашими реакциями при оценке и лечении этих людей. Это в свою очередь поможет нам лучше понять, насколько по-разному общество реагирует на проблемы наших пациентов, мужчин и женщин, переживших сексуальное насилие.
Рассуждения Шенгольда о том, почему инцест между матерью и сыном встречается гораздо реже, чем инцест между отцом и дочерью, как мне кажется, дают нам свежий взгляд на проблему. Он задается вопросом: «Возможно, все дело в том, что большинство психиатров — мужчины, сталкивающиеся с сильным сопротивлением, которое мешает им обнаружить или обнародовать случаи, когда запретное мужское эдипальное желание получает реальное осуществление?» (Shengold 1980, р. 462). Он откровенно говорит о внутренней борьбе в процессе размышлений над этой статьей, задуманной с тем, чтобы преодолеть свое собственное сопротивление, связанное влиянием такого отношения.
В той же самой работе он описывает случай своего пациента, который начал терапию в возрасте тридцати с лишним лет из-за депрессии и ощущения неудовлетворенности. В раннем подростковом возрасте он был вовлечен в инцестуозные отношения с матерью. Он был первым ребенком: мать очень хотела девочку и заставляла его одеваться и выглядеть как девочка, но при этом вести себя как мальчик. Она проявляла навязчивую заботу о его теле, а потом ей это надоело, и она не интересовалась им, пока ему не исполнилось двенадцать лет. В тот момент она вновь начала проявлять к нему острый интерес и вторгаться в его личное пространство. В конце концов это привело к инцестуозным отношениям, которые продолжались несколько недель. Они характеризовались тем, что мать соблазняла сына и достигала оргазма, в то время как он был не в состоянии достичь эякуляции. Эта ситуация никогда не обсуждалась и не признавалась; эти отношения внезапно прекратились, когда во время одного из сексуальных контактов с матерью мальчик впервые достиг эякуляции. Она закричала, пришла в страшное смятение и убежала. Инцест больше не возникал и даже не упоминался. Шенгольд дает следующее объяснение: «Оглядываясь назад, я понимаю, что мой пациент, идентифицировавшийся со своей матерью, был не в состоянии, как и она сама, допустить мысль о том, что она может забеременеть от него» (Ibid., р. 471). Он, несомненно, видит в матери соблазнительницу и пишет о том, что сын считал себя ответственным за инцест и принял на себя вину матери, обвиняя больше себя, чем ее. Далее он пишет о том, что «в инцестуозных отношениях между матерью и сыном мать непосредственно участвует в том, что между ними происходит, и занимает главенствующее положение в фантазиях и сына, и матери» (Ibid., р. 470, курс. Э. У.). К большому сожалению, он не сумел распознать первертную психопатологию матери или, по крайней мере, допустить такую возможность, хотя и справедливо оспаривает психоз как градиционный диагноз для таких матерей, отказываясь навешивать такой ярлык на мать пациента.