Филип Хосе Фармер
Мать [= Мама]
Глава 1
— Смотри-ка, мама. Часы идут назад.
Эдди Феттс указал на стрелки циферблата в штурманской рубке.
— Их наверняка развернула авария, — заметила доктор Паула Феттс.
— Как же такое могло произойти?
— Не могу сказать тебе, сынок. Я ведь не знаю всего.
— О!
— Да не смотри же на меня с таким разочарованным видом. Я — патолог, а не специалист по электронике.
— Не сердись так, мать. Терпеть не могу этого. Только не сейчас.
Он вышел из штурманской рубки. Беспокоясь за сына, она последовала за ним. Похороны ее ученых коллег и членов команды сильно утомили его. От вида крови у него всегда кружилась голова, и ему становилось дурно. Он едва двигал руками, помогая ей собирать и складывать в мешки разбросанные повсюду кости и внутренности.
Он хотел сжечь все трупы в ядерной топке, но она запретила. В средней части корабля громко отстукивали счетчики Гейгера, предупреждая, что на корме присутствует невидимая смерть.
Метеорит, который столкнулся с кораблем в момент его выхода из гиперпространства в обычный космос, очевидно, разрушил машинное отделение. Именно так поняла она бессвязные слова, которые ей в крайнем возбуждении выкрикнул ее коллега перед тем, как убежать в штурманскую рубку. Она поспешила тогда на поиски Эдди. Она боялась, что дверь в его каюту окажется по-прежнему запертой, так как он записывал на пленку арию «Тяжело парит альбатрос» из «Старого моряка» Джианелли.
К счастью, аварийная система автоматически выбила замыкающие контуры. Войдя в каюту, она в испуге позвала его, страшась обнаружить, что его ранило. Он лежал на полу в полубессознательном состоянии, но не катастрофа с кораблем швырнула его туда. Причина лежала в углу, выкатившись из его вялых пальцев: термос емкостью в одну кварту, снабженный резиновой соской специально для условий невесомости. Каюта была пропитала выдыхаемыми открытым ртом Эдди парами ржаного виски, ржанки, которых не смогли перебить даже пилюли Нодора.
Мать резко приказала ему подняться и лечь в постель. ее голос — первое, что он услышал, — пробился сквозь плотные барьеры Старой Красной Звезды. Он стал с трудом подыматься, и Мать, хоть была и меньше его, каждую унцию своего веса бросила на то, чтобы поднять его и уложить в постель.
Она легла рядом с сыном и обвязалась ремнями вместе с ним. Она поняла, что спасательная шлюпка также вышла из строя, и вся ответственность теперь ложится на капитана, которому предстоит благополучно посадить их яхту на поверхность этой неизведанной планеты Бодлер, известной лишь как точка на звездной карте. Все остальные ушли в штурманскую рубку, чтобы сесть позади капитана и, привязавшись в противоаварийных креслах, помочь ему хотя бы своей молчаливой поддержкой.
Но моральной поддержки оказалось мало. Произведя маневр, корабль пошел к планете под небольшим углом. Слишком быстро. Израненные двигатели были не в силах удержать его. Нос корабля принял на себя основной, сокрушающий удар. Как и те, кто сидел в носовой части.
Доктор Феттс, прижав к груди голову сына, громко молилась своему Богу. Эдди похрапывал и бормотал во сне. Затем раздался звук, похожий на лязг ворот страшного суда — ужасный, потрясающий душу бом-м-м, словно корабль был языком гигантского колокола, пролзвонившего самое грозное послание, какое только слышало человеческое ухо. Потом ослепляющий взрыв света и — темнота, тишина.
Через несколько минут Эдди принялся плаксиво выкрикивать голосом обиженного ребенка:
— Мама, не оставляй меня умирать! Вернись! Вернись!
Мать, без сознания, лежала рядом, но он не знал этого. Он еще немного похныкал, а затем, снова впав в затуманенное ржанкой состояние оцепенелости — если он вообще выходил из него, — заснул. И вновь — лишь темнота и тишина.
Шел второй день после аварии — если словом «день» можно передать сумеречное состояние атмосферы на Бодлере. Доктор Феттс повсюду сопровождала своего сына, куда бы тот ни пошел. Ведь он такой чувствительный, и его так легко вывести из душевного равновесия. Он был такие с самого рождения. Она знала об этом и всегда старалась встать между ним и тем, что могло расстроить его. Она считала, что довольно хорошо справляется — пока три месяца тому назад ее Эдди не сбежал с длинноногой пепельной блондинкой Полиной Фаме. С актрисой, чье трехмерное изображение в записи отправили на передовые рубежи осваимого звездного пространства, где нехватке актерского таланта придавали гораздо меньше значения, нежели роскошной, красивой груди. Поскольку Эдди был хорошо известным в Метрополии тенором, свадьба наделала много шума, отзвуки которого пронеслись по всей цивилизованной галактике.
Бегство очень расстроило доктора Феттс, но она тешила себя надеждой, что как нельзя лучше спрятала свое горе под улыбавшейся маской. Она не сожалела, что вынуждена уступить сына. В конце концов, он был уже взрослым мужчиной, а не ее маленьким мальчиком. Но в действительности он не расставался с ней с восьми лет, если не считать театральных сезонов в Метрополии и его гастрольных поездок.
В тот раз она уехала в свадебное путешествие со своим вторым мужем. А потом они с Эдди никогда не расставались надолго, потому что тогда Эдди серьезно заболел, и она была вынуждена поскорее вернуться и ухаживать за ним. Тем более, Эдди тогда настойчиво твердил, что она — единственная, кто может вылечить его.
Кроме того, нельзя считать дни, когда он был занят в опере, полностью потерянными, так как он каждый день связывался с ней по видеолучу и они подолгу разговаривали. Стоимость таких свиданий не имела для них значения.
Не успели стихнуть отзвуки громкой свадьбы ее сына, как через неделю за ними грянули еще более раскатистые отзвуки. Они несли в себе слухи о раздельном проживании Эдди и его жены. Через две недели Полина подала на развод по причине несовместимости. Эдди вручили документы на квартире его матери. Он вернулся у ней в тот же день, когда они с Полиной согласились, что из их совместной жизни «ничего путного не выходит» или, как он выразился в разговоре с матерью, «на лад у них дело не идет».
Доктор Феттс, разумеется, сгорала от любопытства относительно причины их развода, но, как она объяснила своим друзьям, «уважала его молчание». Но она не поделилась с ними своей уверенностью в том, что придет время, и он расскажет ей все.
Вскоре после этого у Эдди начался «нервный срыв». Он стал раздражительным, унылым и вечно ходил в подавленном настроении. А потом ему стало еще хуже, когда так называемый друг рассказал Эдди, что Полина при любом упоминании его имени громко и долго смеется. Друг добавил, что Полина обещала как-нибудь рассказать правдивую историю их недолгого союза.
В ту ночь его матери пришлось вызвать врача.
В последующие дни она размышляла, не оставить ли ей должность ученого-патолога в Де Круифе и целиком посвятить себя ее мальчику, чтобы помочь ему «снова встать на ноги». Прошла неделя, а она так и не нашла решения, что говорило о напряженной борьбе, происходившей в ее уме. Обычно склонная к мгновенным решениям какой-либо проблемы, она не могла так просто согласиться сдать свое любимое детище на тканевую регенерацию.
И как раз в то время, когда она была уже на грани того, что с ее точки зрения всегда казалось немыслимым и постыдным — то есть выбрать решение, подбросив монету, — по видеолучу с ней связался ее руководитель. Он сообщил ей, что ее вместе с группой биологов включили в состав научной экспедиции к десяти заранее намеченным планетарным системам.
Она с радостью выбросила все бумаги, по которым ее Эдди передавался в санаторий. И поскольку Эдди был довольно известен, она использовала свое влияние, чтобы правительство разрешило ему присоединиться к экспедиции. Якобы ему нужно ознакомиться с уровнем развития оперы на планетах, колонизированных землянами. В том, что круиз на космической яхте не предусматривает посещение колонизированных планет, оказались заинтересованы, похоже, некоторые управления. Но в истории правительства такое случается не впервые — когда его левая рука не ведает, что делает правая.