На забой оленей я от Поповых не ездила, без меня управлялись. А съездить мне хотелось. Уж больно интересно смотреть, как гоняют оленей, наметывают на них тынзей**. Ненцы ловки на этой работе.
Имел хозяин дела и с ненцами, и с чердынцами. У ненцев покупал, чердынцам продавал. Чердынцы из-за Печоры приезжали к нам зимой да осенью за пушниной. Вместе с ними приплывали на каюках да баржах купцы из Усть-Цильмы и с Ижмы.
Все наше рыбачество было у купцов в долгу. Один отдают, другой долг снова копится. Приказчики от чердынских купцов зимой раздадут рыбакам из своих амбаров под вешние да под летние промыслы конопли, мочала, бочек, веревок, соли, а весной да осенью весь промысел оберут, - живи, мужичок, красуйся.
А зимами свои подбочные кулаки да торговцы пушнину да куропатишек, да и рыбу по дешевке собирали, - все им надо было. Дают людям на рубль, а барышу берут на два. В каждой деревне они царили: в Виске - Дитятевы, в Пустозерске - Кожевин, в Устье - Павлов, в Андеге - Хабаров, в Оксине Сумароковы, а в Каменке - мой хозяин Василий Петрович Попов.
Попов не один раз на парусах карбасом ходил на Колгуев, попадал в ветра да непогоды.
Раз он упал с карбаса в море. А с кормы и с бортов спускали на веревках сало, чтобы волна не так: сильно рассыпалась. Вот ему та веревка в руки попала, он и задержался. Рабочие, которые с ним ехали, хотели ту веревку отсечь и со всем добром на Новую Землю бежать. Но после все же устрашились и еще другую вязку хозяину подали и его вытянули.
А он был боевой. Водки выпил да в чем плавал, в том и на мачты полез. Снасти направил, и снова побежали парусом. Привезли добычу.
Василий Петрович богатый был, на наживу жаден: на всякое дело сам кидался и детей с рабочими наряжал - все загрести себе хотел.
Провожает Николая на Колгуев и твердит:
- Сам покрепче работай, так и рабочие будут хорошо робить. А сам будешь плох, и они так же глядят.
Зимой мы сетки да рюжи, да поплави составляли, садили, починяли. Я у них всему этому и научилась. До этого я рюж не вязывала. Под моим присмотром шесть коров холмогорских было, шесть телят, тридцать овец.
Луга за Печорой заливные, а людей в Каменке не густо - в любом месте коси. Вот мы и размашемся. Придет навестить нас хозяйка, не нахвалится.
8
К родимой матери не часто в гости езжу да не подолгу и гощу: день-два да и то едва. С семи годов считать, так я около матери всего разве с месяц прожила, уж если разве завраться, так побольше. И тут отгостила я короткую неделю да и опять села в сани и к новому хозяину махнула. Везде пережила да везде перебыла, так и в Лабожском, за тридцать верст, еще надо поотведать.
Ребят у хозяина четверо, возни хватало. А там опять - путина, опять страда сенокосная, опять семгу плаваем, - тем и век да свет стоял, тем и жили. Из деревни в деревню переедешь - все одна работа да забота.
Хозяин ретивый попался, да к тому же и попивал частенько. Пьяный напьется - всех заодно разгоняет: жену и детей, и меня туда же. Пойдем с хозяйкой из дому, обе по ребенку унесем, остальные на своих ногах убегут. У соседей переночуем, а наутро меня вперед посылают проведать - каков хозяин.
В страду на лугах страдаешь, семгу ловишь, а домой прибежишь ребятишки донимают: одного качнышь, другого пихнешь. Сидишь, дремлешь да зыбку качаешь.
Припевки ему поешь нехорошие:
Спи, отбойное,
Спи, отстойное,
Спи ты, зельице,
Зло кореньице.
Ты подолгу ревешь,
Мне-ка спать не даешь.
Я качать-то и качаю,
А тебя не величаю.
Я качать-то не хочу
И величать не думаю.
Тешу-потешу,
Среди поля повешу
На горьку осинку,
На саму вершинку.
Обломись, вершиночка,
Уронись ты, зыбочка,
Уронись да упади,
Злое зелье, пропади.
Бедное дитя! А меня горе заставляло его ругать: человеку комариным сном не прожить.
Темно мы жили, не знали, что иначе и жить можно.
Как-то спросонок побежала я на поветь, где сено сложено, да в дыру и провалилась. Головой о пол стукнулась - искры из глаз посыпались.
Начала у меня болеть голова, ломит - терпенья нет, и лицо тоже опухло. Хозяйка и говорит:
- У тебя мозги стряхнуло, пойди сходи к Офиме Никитихе.
А Офима была мастерица мозги выправлять. Я и пошла.
- Бабушка, я упала, так у меня голова болит. Чего ли не можешь ты сделать?
Велела Офима раздеваться, посадила на скамеечку, волосы мне расчесала и начала лечить. Выдернула из мочалы лыковину и стала голову мерить. Размерила и разметила пятнышками на мочале. Вычислила она, какой длины мочала от переносицы до середины затылка - через правое и через левое ухо, какой длины от уха до уха через затылок и от уха до уха через лоб. Потом сняла мочалу, сличила и видит, в каком месте голова выпирает, в которую сторону мозги стряхнулись.
После этого Офима взяла мою голову в руки и болтала и трясла, чтобы мозги на прежнее место встали.
Потом велела мне:
- Спать ложись на эту сторону. Здесь у тебя пусто, а полежишь мозги-то перетекут и устоятся, укрепятся.
Три дня она меня так лечила. Хорошо еще, что мы без решета обошлись. Когда простое леченье не помогает, больному дают в зубы решето нижним краем, чтобы он покрепче закусил его, а по верхнему стукают. После решета люди часто на всю жизнь калечились: глаза у них перекашивало, начинали заикаться, а то и ума решались.
Весной в Оксине появились незнакомые люди. Приехали они на Печору с первым морским пароходом. Сняли квартиры и объявили:
- Мы нынче тоже печорские жители.
Первое время никто не знал, зачем приехали эти люди. Вскоре после их приезда в Оксино пригнали партию лошадей нездешней породы, привезли в клетках кроликов, белых мышей. Приезжие люди в церковь не ходили, образа из своих квартир убрали, говорили вольные слова про бога, про царя, про богачей и попов.
- Не иначе, ссыльные, - говорил брат Константин.
- Видно по полету, что политические, - подтверждали люди.
Эту весну я ходила на путину, летом начала сено косить. А тут слышу, что новые люди в Оскине ищут себе прислугу. Вот я и вздумала к ним пойти.
У кулака Андреяновича верхний этаж снимал один из этих приезжих, Константин Владимирович Родионов. И возрастом и по работе он был старше остальных. Приехал он с женой и тремя ребятами. Жена его, Любовь Яковлевна, встретила меня приветливо.
Первое время я побаивалась - угожу ли нездешним людям: порядки у них другие, обед им готовить надо не по-печорски, а по-городски. А Любовь Яковлевна выучила меня всему. Умела она к людям подходить. Была она и учительница, и акушерка. Она была религиозная, а Константин Владимирович все подсмеивался над ней. Догорит в лампаде масло, а он мне и скажет:
- Маремьяна Романовна, там у Любовь Яковлевны лампа погасла.
Придет поп со крестом в рождество да крещение, Родионов не показывается, а потом над нами смеется:
- Ну как, освятились?
В квартире Родионова часто собирались его товарищи. Соберутся и начнут петь запрещенные политические песни.
Были это не ссыльные, а ученые люди. Приехали они к нам изучать болезни оленей. В то время в оленьих стадах "сибирка" как косой косила. А эти люди хотели перебороть "сибирку".
Мой хозяин и его товарищи были ветеринарные врачи.
Помощником у Родионова был молодой парень, черноглазый, чубатый. Звали его Вася.
Родионов, когда знакомил меня с ним, подмигнул и говорит:
- А вот тебе и жених.
Сказал он в шутку, а мы всерьез полюбили друг друга. Да была я еще девчонкой, о свадьбе рано было думать.
Ко мне Родионовы относились хорошо. В первый раз я человеком себя почувствовала. Прожила я у них восемь месяцев, отпуск мне дали, и я поехала домой. Да хорошее недолго меня баловало. Вернулась я, а Родионовых скоро перевели куда-то. Уехал с ними и Вася. Мы-то думали, что встретимся, да не так все вышло.