Вот пошли мы. День проработали, на ночлег надо собираться. Солнце давно уже село, а мы все еще гребем. А ночь выпала хорошая, сухая. Ночи были уже не белые, а с сутеменками, подлинней, чем в самую красную пору. Жалко нам ночи, и сговорились мы с Агашей всю ночь грести.
Взялись навертывать граблями. От кошенины пыль столбом идет. Не успеем обвернуться - стог да стог. Одна берет граблями широко, а другая еще шире хватает. Хватали-хватали - поглядываем, что дело под конец подходит. И рассчитываем: надо успеть все сгрести до подъема солнца, чтобы уехать домой с плавальщиками. Так нажали, что ночь не жаркая, а у нас с волос течет, рубаха к коже льнет. Плавальщики из Запечорья поехали домой, а у нас пожня говором-говорит, стога, как пешки, стоят.
Приехали домой - у хозяйки печка дотапливается. Зашли в избу хозяйка глаза уставила:
- Девки! Вы пошто этак-то пришли?
Я Агашу опережаю, говорю:
- Дождь у нас, Марья Васильевна, проливной прошел, всю кошенину замочил.
- Какой дождь? Здесь никакого дождя не было, так у вас какой особый? Да день-то хороший, кошенина, может, и высохнет, тогда бы и сгребли.
Вижу, невесело хозяйке. Подвеселила ее:
- Да, полно, Марья Васильевна, не печалься, все сгребли.
Не верит хозяйка:
- Да брось ты врать-то, Маремьяна!
- Чего мне врать, ведь не деньги с тебя брать.
Побожилась я, тогда она поверила. Повеселела, забегала, шаньги таскает, масленник, самовар на стол:
- Ешьте, девки, пейте.
Отдыхать бы можно, да раз время прошло - не до сна, тут же и снова на пожню...
Срок Агаши кончился, хозяева нанимают нас обеих на второй год.
- Наймитесь, девки, за платой не постоим, не жалко прибавить, а жалко вас отпустить.
Мы на словах-то поддакиваем, а друг дружке подмигиваем. Уговорились мы с Агашей. Агаша решила поехать домой в Усть-Цильму будто в гости - и не вернуться. А я до своего срока доживу и, если она не вернется, тоже уйду: жить - так обеим, и уходить обеим.
К рождеству оповестила Агаша, что выходит замуж и не приедет. Хозяйке я про это не говорю. Рождество пришло, я уважила хозяев, еще около двух месяцев прожила.
А в феврале говорю хозяйке:
- Задумала я выйти на волю.
Пообиделась хозяйка, да мне воля дороже. Всей чужой работы не переробишь. Я о воле денно и ночно думала, готовилась, исподволь заводила свое хозяйство.
Заработок я не на чаи пропила. Завела себе пять сетей тягловых, веревки, бродни на ноги, чулки, рукавицы, самовар, всю посуду.
18
Любо не любо хозяйке, ушла я от нее. Было мне в то время двадцать два года.
К матери я не пошла: боялась, что снова опутает меня так, что и не выпутаться. А я решила самостоятельно жить. Поселилась я в Голубкове у Матрены Шевелевой и стала разворачивать свое немалое хозяйство: ни теленка, ни ягненка, ни кошки, ни собаки, а все-таки хозяйством зову. Готовлю я к весне рыболовную снасть, вяжу сетки. И на людей опять работаю: кому штаны, кому платьишко сошью. А мне - кто маслом, кто молоком заплатит.
Никто меня утром рано не будит, вечером поздно на работе не неволит. Только не с кем мне было слово перемолвить, не с кем думой поделиться.
А как раз в ту пору сватался ко мне тот самый Фома Голубков, с которым я два года назад на путину ходила. Уже тогда он поговаривал:
- Живу я, Мариша, один, без жены, ты тоже без мужа живешь. Давай поженимся.
Мне было смешно. Он мне годился в деды, а не то что в отцы: ему было пятьдесят три года. От первой жены у него было пятнадцать парней да девок. Как-то сказали мне, что Фома на меня поглядывает и свататься хочет, так я плюнула:
- Тьфу ты! Неужели я пойду?
На другой год после его предложения я снова ходила с ним на низы. Пришлось там вместе с ним и беды и воды хлебнуть.
Как-то хорошая погода сменилась сильной бурей - падерой. И начало нас рвать да полоскать, ветер тащит без милости. Бьемся на веслах - сила не берет. Забросило нас в прилук - в самое худое место. Берег крутой, лодку о берег хлопает; вал за валом в лодку заходит. Я воду из лодки ведром лью, не разгибаясь, а вал придет, перекатится мне через спину - на берег брызги летят.
Боимся, чтобы лодку о берег не выломало: тряхнет, так ведь донница отлетит. Отвели лодку от берега, завернули носом на ветер, бродим, лодку держим. Намерзлись в воде, на ветру - зуб на зуб не попадает.
Якорь бросили - кормщик Фома еле говорит со стужи. Лишнее добро было на берег выброшено, сами на якоре стоим. Так и отстоялись. Хлеб подмок, сети, одежда.
Согреться нам негде. Нарубил Фома мелких дров, я разожгла их в котле, продела чайник на палку и держу над огнем. И другой чайник в руках скипятила. Лодка качается, отпустишь - все упадет. Обогрелись мы все, переждали, пока ветер стих. Снялись с якоря, сели и поехали.
Била нас вода и еще один раз. После того как мы с Фомой вместе бедовали, перестала я смеяться, когда заговаривали про него. Думала-гадала да жребий метала. А как переселилась в Голубково да пожила одна-одинешенька, и надумала.
Девки у Фомы - моя ровня. Они ко мне в гости ходят, и я к ним хожу. Играли мы вместе с ними, о святках наряженными ходили, проказили. Фома держал их в строгости, ни на гулянку, ни на игры не пускал. А приду я, попрошу: "Мы, Фома Федорович, с девками пойдем поиграем", - он усмехнется и пустит. А девки и радехоньки.
Однажды я пришла к ним в дом, вижу - один Фома на печке лежит.
Слез он с печки, посадил меня на лавку и сказал:
- Поговорим, Мариша. Я ведь не шутя тебя третий год дожидаюсь.
- Как же я тебя звать-то буду, - говорю ему, - отцом или дедушкой?
- Да хоть горшком зови, только в печку не ставь.
У меня все было сдумано да сгадано, но все же говорю ему:
- Если мне решиться, так сам ты должен задуматься. Вот я с твоими девками играю. А что, если я заиграюсь и забуду тебя? Я молодая, ты будешь сомневаться во мне. И потом еще - венчаться я не буду, - за тебя ли, за другого ли пойду.
А он со всем согласен, только чтобы шла.
- Я еще не решила, - говорю. - А пока ты ничего никому не говори.
Ну а раз каша в рот положена, так проглотить надо. На второй день пришла я к девкам с делом. Приняли они меня как гостью, и обедала я у них и чай пила. Только уж мне ни игра, ни веселье на ум не идут. Девки выбежали, Фома спрашивает:
- Решилась, Мариша?
- А иначе зачем бы пришла? - говорю ему.
И осталась я у Фомы - мужу женой, а дому хозяйкой. В этот день я опять круто повернула свою жизнь.
После я узнала, что было это в те самые дни, когда в Питере свергли царя.
Часть вторая
НА ПЕРЕПУТЬЕ
1
Не стало деревне сил дольше царскую войну терпеть.
Раненых да контуженных вернулось - всех не перечесть. Слез да вздохов всех не упомнишь. А только запомнила я, как пришла в Голубково к сестре Ольга Кирилловна, у которой мужа убили. Ходила она, разведывала про мужа. Слух по деревне ходил, знали, что Степан убит, а от Ольги таили. А тут узнала Ольга и принялась убиваться, на всю деревню слышно:
И распроклята ты, война-злодейка,
И сокрушила ты, разорила,
И отняла ли ты, разделила,
И развела ли ты, разлучила
Живу рыбу да со водою,
Милу ладу да со мною,
Ты с малыми со детями,
Ты со древней да старой матерью.
У мужа моего сын Прокопий тоже был ранен. Когда Фома получил письмо, почернел:
- Хоть и пишут, что не смертельная рана, а худо верится: все равно правды не скажут.
По всем печорским деревням вой шел. Задумались люди, над чем раньше и думы не было: откуда эта война взялась, кем она затеяна, кому она нужна? И все на царя обижались.
Я и то своим умом думала: "И какого лешего они там делят? И без того нам достается слез и вздохов".
Вспоминаю я своих братьев, Алексея да Константина: "Где-то они там, бессчастны головы, горе мыкают?" И ждала я вместе с соседями - скоро ли война кончится.