Договорилась с ним Ия Николаевна, что если наши оленщики опоздают, приедет этот ненец в верховья Сарамбая и перекинет нас на Талату.
Утром на другом берегу Коротайки, против Спиридонова дома, показалось многотысячное стадо оленей. Вскоре оттуда приехали ненцы и зашли к Спиридону пить чай. Оказалось, что это оленеводы-колхозники из печорской деревни Лыжа.
Весь день над Коротайкой рев да крик стоял: ненцы перегоняли оленей.
- Э-гей!.. Э-гей!.. - кричал один.
- Ого-го-о-о! - помогал ему другой.
Олени подошли к самому берегу, сгрудились тут, а в воду им лезть нет охоты: и широка Коротайка и все еще неспокойна.
Поплыли олени, когда начало темнеть. Через полчаса все многотысячное стадо разошлось по сопкам и по берегам Ярей-Ю, Париденя-Ю и неизвестной реки. Олени давно уже вылиняли, отдохнули за лето, накопили жиру. Все с молодыми рогами, круглые, гладкие, бархатистые - один к одному.
Вечером ненцы снова гостевали у Спиридона. От них мы узнали, что наши беглецы олени пробежали от нас восемьсот верст и там, на берегу Карского моря, нашли стада родного колхоза имени Смидовича, где они летовали каждый год. Не могли только сказать нам ненцы, сколько оленей добежало.
Утром ненцы пошли со стадами куда-то в сторону, а мы отправились вниз по Коротайке. Сарамбай был уже где-то близко. До половины пути к Сарамбаю нас провожали Спиридонова старуха, их сын Вася и другой Вася - бригадир ненцев-почтальонов. Здесь мы встретили речку с невеселым названием Плохая. Начальница решила ее пройти, сколько сумеем. Как только наша лодка приткнулась в устье Плохой, начальница с Леонтьевым и Сашей отправились вверх по речке, а мы со Спиридоном, с его старухой и с двумя Васями разожгли костер и кипятим чайники.
Пришли наши странники.
- Ничего хорошего не видно, - говорит начальница.
- Вздумали уж тоже хорошее на Плохой искать!
На ночь Спиридонова старуха и два Васи вернулись домой.
- Не видать тебе меня, старуха, как своих ушей, - говорит Спиридон. Поеду в раскат молодых искать.
- Кому ты, лысый, кроме меня, нужен? - говорит старуха.
А сама на прощание целуется.
- У коня бы не лысинка, так цены бы ему не было, - балагурит Спиридон. - Лысиной не попрекают. Сама знаешь, на хорошей крыше трава не растет.
Так с шутками и расстались.
А мы отпихнулись шестами от Плохой и поехали на своих трех лодках на Сарамбай. Спиридон говорил, что осталось меньше десяти верст. Впереди других выплыла я из Плохой и вижу, что на Коротайке волна снова расходилась. Решила я Коротайку переехать, думаю - там под тихую сторону попаду, ветер-бережник бить не будет. Только выплыла я на двойник**, попала лодка на двойничную рассыпную волну, вижу, лодчонку мою заливает. Кинулся ко мне на своей лодке Сашка и обратно повернул: у него на добавок к грузу теперь Спиридон сидел. У Леонтьева в лодке начальница, и лодки у них вровень с бортами стояли. Вижу, помощи ждать неоткуда. А у меня в руках одно кормовое весло. Принатужилась я. Ныряла-ныряла моя лодка, хлебала-хлебала воду с гребней, прибилась к берегу. Отлила я воду и за другими следом поехала.
Но вот уже сумерки пали на реку. Видим мы только край песчаного берега да воду без конца и края. Хорошо, что у Саши в лодке головастый кормщик Спиридон сидел. Говорит он нам:
- Тут сейчас до самого Сарамбая мель пойдет. Давайте дальше от берега.
И верно: далеконько мы от берега отбились, а везде веслом дно хватаем. Вот мы и за полверсты от берега, середина реки, а везде мель по-прежнему. Где веслом, где бродом гоним мы лодки. И видим - впереди нас на воде будто снежуры набило. Сливалась она отовсюду и сбилась на большой мели. Пока через эту мель пробивались, и лодки и сапоги у нас как мыльной пеной покрылись.
- Теперь налево, други, берите, - командует Спиридон.
Налево ехать было не просто. Сарамбай, как зверь, на волю вырвался. Не один пот со всех нас сошел, пока одолели мы течение и приткнулись к песку в самом устье Сарамбая. В темноте поставили мы палатку где-то в кустах. Чувствую я, что меня в жар кинуло. Легла я. А семья моя зажгла лампу, поела холодной гусятины, и долго еще я слышала, как Спиридон наговориться торопился. Видно, долго ему пришлось молчать: старуха не поймет - стара, а сын - недоросток.
А мне Спиридоновы речи запомнились.
- Вот вы меня, други, - говорил Спиридон, - может, и осудите. Скажете: старик, а рот нараспашку, язык за плечо. А я все равно поговорю.
Я так думаю - больно хорошо мы перед войной зажили. Экое ведь дело замыслили: такую жизнь устроить, что нашим отцам и во сне не снилась. Бывало, дом ставить задумаешь - и то годы вздыхаешь, да годы деньги собираешь, да годы лес рубишь, да когда, наконец, стены выводить возьмешься. Бывало и так, что мужик сваи под дом вкопает, а только внуки за крышу примутся. Пока крышей покроют, а фундамент подгнил.
А тут за такой дом взялись! Много ли пятилеток прошло, а мы уже и стены вывели, и под крышу подвели.
Деревня наша из веков богу молилась, с чертом водилась. А колхозы ей жизнь-обнову принесли. Как тундра ягодами, была до войны богата радостью жизнь. И у всех была одна заповедь: живи, работай да радуйся.
Оно конешно, старый век не враз с грядки валится. Были такие, что и морщились: крута езда не каждому в привычку. Теперь только увидели, что мешкать-то нам и нельзя было...
Леонтьев не вытерпел: любит он печорскую речь вот и подзадоривает Спиридона:
- Вот ты, Спиридон, про правду толкуешь. А что, по-твоему, правдой-то зовут? И где она зачин берет? И почему ее прежде не видно было?
- Уж раз спросил, любезный, не обессудь, отвечу. Я и рад молчать, да не могу начать. А как раз о чем о чем, а о правде у меня не один год думано. Вот и слушай.
Все бывальщины про дела человечьи про одно поют, про одно толкуют: как шло на земле ума и силы единоборство.
Все горе человечье идет от этого извечного спора: кто будет верховодить, ум или сила. И спор этот до наших времен решен не был, пока люди в судьбу верили, ей покорялись да поклонялись, как я весь свой век.
Вот и сменил я веру - и руки у меня теперь развязаны, мозгам простор. Когда сила верховодила, на что она ни глянет - все рушит да изъянит. А под началом ума у нее золотые руки отросли. И все, к чему они притронутся, вверх идет.
- Умен ты, Спиридон, - говорит Леонтьев. Он всю речь старика записал.
- А ты думал, что ум у меня черт съел? - отвечает Спиридон.
Не вытерпела я, поднялась.
- Не о том ты говоришь, Спиридон. У простых людей трудовых ум да сила всегда в согласии жили. И прежде работный народ про то песни пел и сказки складывал. Не ум да сила, а Правда да Кривда воевали меж собой. И вот на нашей советской земле Правда Кривду побила. По другим землям Кривда и сейчас живет, да только и там недолог ее век, на краю могилы стоит.
- Ну, землячка, - говорит Спиридон, - отделала ты меня, живого места не оставила. Весь век я растил дерево, а ты дунула - и все листье облетело.
- Новое вырастет, - говорю.
5
Не знаю я, как складывают свои песни письменные люди. А причитания мои по сынам любимым огненными буквами написаны на сердце: живут они моим гневом. Материнское горе подняло меня на ноги и не давала мне покоя, пока я все его до последней искорки не выложила в свои причитания по сыновьям.
Серым тяжелым камнем лежала на сердце моя материнская боль. Разжигался тот камень, накалялась боль докрасна, и вот в сердце что-то расплавится - и потекут слезы, польются слова. Тогда и родились мои новые воинские плачи.
Хоть и простые в плачах слова, а надо их откуда-то взять. Запаслась я с самой ранней поры драгоценной шелковой кошелкой. Полвека собирала я в ту кошелку отборные слова. Полвека берегла я верные глаза, хранила чуткие уши, плодила крепкую думу, набирала живую речь. И когда взялась я складывать плачи по любимым сыновьям да проклятья свои материнские рушить на голову Гитлеру - было где взять мне мысль и слово: врагам на устрашенье, себе на утешенье, добрым людям на поддержку, Родине на помощь, сыновьям на вечную память.