Искала я в своей шелковой кошелке дорогие слова. Говорила я в своих плачах, что славной смертью сыны мои померли. И за то быть им во живых вовеки.
Знала я, что успокоюсь только в тот день и час, когда все мы, от стара и до мала, будем праздновать победу над Гитлером. А что этот день придет, не могла я не верить. Потому я верила, что против фашистов вся Советская Россия поднялась. За свои короткие полвека и то не однажды я видела: кто с Россией ни тягался, в правых не остался. Советская Россия новая это Россия. В ней народ с народом сомкнулись и человек с человеком спаялись.
И не могу я не верить в армию, где бьются такие же твердые люди, как мои сыны - Павел и Андрей Голубковы.
6
Солнце светило по-осеннему. Осветило оно Сарамбай, его крутые бережки.
В первый раз мы тогда увидели, что на тундру упала осень, ясная, тихая, задумчивая. По берегам реки слегла перерослая трава бережина. Потемнел лист подморошечник. На болотах кисля перестоявшие грибы. Где-то за береговым кряжем лебеди кукали.
Стояли мы впятером и любовались. Спиридон показывает нам на решу:
- Смотрите-ка, гости морские пожаловали.
Как раз против устья Сарамбая плыло стадо белух. Плывут они, белые, горбатые, вода через них переливается. На спинах у трех белух сидели детеныши.
- Море близко, - говорит Спиридон. - Сотня верст до моря не наберется.
Саша хотел было стрелять белух. Спиридон отвел дуло карабина и говорит:
- Это, паренек, не по закону. Зря добро загубишь. Утонет белуха - ни тебе пользы, ни нам радости.
Вытащили мы одну лодку на берег да тут и оставили: везти вверх третью лодку нам было неподсильно.
Сарамбай, видно, после дождей разъярился. Течение в реке огненное. Вода ключом кипит и круги вертит во все стороны.
- Ох, и хватим мы горького до слез! - говорит Леонтьев Сашке. - Это тебе не Коротайка. Все плакались, что тихо несет, а здесь ты не рад будешь, что и реки текут.
Встал он на корму в свою лодку, взял в руки свой шест, немногим хорея покороче, и показывает Саше, как вести лодку против течения.
Долго не давалась эта наука Саше. Хоть он и по словам Леонтьева все делает, а лодка его не слушает.
А Спиридон тут как тут.
- Эх, паренек, сила без сноровки только мучит. К силе нужны еще ухватка и смыселок.
Кое-как, с грехом пополам, вперед поплыли: не парохода же ждать. Леонтьев ведет лодку, как в игру играет, а Саша через силу за ним тянется.
В тот день лодки прошли не больше пяти километров. А мы берегом - Ия Николаевна, Спиридон да я - за весь день и пятьдесят обегали.
Где какую ручьевинку встретим - вверх по ней идем: все осыпи оглядим, все сопочки обшарим, все камешки ощупаем.
- Мы с тобой будто тоже понимаем что-то, - говорю я Спиридону.
А Спиридон головой качает:
- В карты играем, козырей не знаем.
А сам все норовит вперед нас забежать. Я его останавливаю:
- Ты чего впереди иглы, нитка, суешься?
- А как не соваться-то? Глядишь, первый нефть найду. Говорят: переднему - зверек, а заднему следок достается.
Вечером сошлись мы в палатке с нашими бурлаками, все стонем: у нас ноги болят, у них - руки.
- Вот что, - говорит Ия Николаевна Леонтьеву и Саше, - пока руки у вас шевелятся, надо плыть вперед. Руки откажут - ногами пойдем. Котомки на спины - и опять вперед. Той порой, может быть, олени подойдут, тогда поедем.
Никто не спорил: каждый знал, за что брался, когда в тундру шел.
На заре выпал маленький, частый дождь. А под дождь хорошо спится. Пошумливает он о палатку, будто тебе кто-то шепотом на ухо разговор ведет. Поднялись на этот раз позже обычного.
Мужчины наши снова в лодку садятся, а я за начальницей да за Спиридоном плетусь.
Идти вдоль берега тоже не больно сладко: то в кусты такие заскочишь, что не знаешь, как оттуда и выцарапаться; то в глину забредешь и сапоги там оставишь, а пока достанешь, вся в ней упачкаешься; то на ручеек выйдешь да пока брод найдешь - не одну версту ногами вымесишь.
Зовет нас Спиридон и показывает на берег.
- Волчья свадьба, - говорит, - здесь была.
Сырой песок вдоль и поперек был разрисован следами волчьих лап. Как большие печати наставили на песке волки. Кое-где можно было заприметить и следы волчицы, круглые, как следы большой собаки.
- Сотня их, что ли, тут свадьбу праздновала? - спрашивает Спиридона Ия Николаевна.
- Зачем сотня, - говорит Спиридон. - Одна волчица и пять-шесть волков. До той поры они грызутся, тюка самый здоровый всем шкуры продырявит и прочь отгонит.
Спиридон не врал: дождем к песку прибило клочья волчьей шерсти.
- Не приведи бог эту свадьбу человеку встретить, - говорил Спиридон, - загрызут. Бесятся они, дьяволы, в эту пору. Укусит такой пропадешь.
Хоть мы и не знали, куда подалась волчья свадьба, а идти надо. Шагает начальница и сквозь кусты по берегу и в стороны по ручьям, а мы за ней. Разбредемся неподалеку, чтобы голос слышно было, побродим, посмотрим и опять сходимся. Спиридон все какой-нибудь камешек тащит, то ноздреватый, то с рубежками, то завитушками. А я несу камни с ракушками. Ракушки были разные: и колечки, и коробочки, и петушки, и винтовые, как улитки, только большие. Ия Николаевна одни в сторону бросает, другие в бумажку завернет, надпись надпишет и в мешочек завяжет - для Москвы. И опять вперед бежит.
Так шли дни за днями: мы по берегам, ручьям да сопкам версты просчитывали, а Леонтьев с Сашей реку промеривали. Как ни било течение лодкам в нос, а наши бурлаки, видно, решили его переупрямить. Когда пять верст, а когда и три проплывут за день, а все вперед пробиваются.
Беда ни поры, ни времени не спрашивает. Считанные дни до холодов остались, а пришел день - и к нам беда заглянула.
Заболела у Саши раненая рука. Сначала вокруг раны закраснело, как огонек в кости загорелся. Парень руку поднять не может. Пришлось в воркутинскую лодку посадить Спиридона, а нам с начальницей бечевой ее тянуть. Иногда в лямку впрягался и Саша.
- Руки, - говорит, - сдали, так хребет выдюжит.
Над тундрой стоял листопар. Воздух теплый, а сырой. И душно и тепло; в такую погоду и человеку, и зверю, и птице, и дереву спать хочется. Лист на кустах сжелтел, как солома.
В те дни, когда мы Сашу выручали, начальница одна ходила по берегам и по тундре.
В тундре не всякий мужик с ружьем в одиночку пойдет, а начальница одна, без ружья, идет - не страшится. Берегом она идет, на осыпь глянет и как книгу читает: что и когда здесь было, что от тех веков осталось и какую полезность здесь человек откопать может.
А ночью проснешься и видишь - сидит начальница, над картой наклонилась и пальцем лоб сверлит.
Глядя на Сашино нездоровье, Ия Николаевна сперва было приуныла, а потом и говорит:
- Сама лодку потяну, а куда надо доедем.
Той порой у Саши рука пухнуть начала.
Километрах в сорока от устья Сарамбая встали мы на долгую стоянку: начальнице нужно было пройти вдоль какой-то речки, что выбегла здесь в Сарамбай, и дойти до озер, из которых она начало брала. Саша лежал в палатке и стонал:
Подойду я к нему, подсяду у изголовья, спрашиваю:
- Тяжко, Сашенька?
- Не говори, Романовна, тяжко.
- Перенатужил ты, - говорю, - свою руку. Кто его знал, что у нас олени сбегут и что вам с Николаем Павловичем за все стадо отдуваться придется...
Только я оленей помянула, а они легки на помине. Леонтьев в палатку влетел, кричит:
- Олени пришли!
Выскочили мы все, даже Саша поднялся, - и глазам своим не верим: на другом берегу Сарамбая едут с угора к реке две упряжки. На одной сидит Петря, на другой - Михайло. Леонтьев навстречу им на лодке выехал.
Когда пристали они к нашему берегу, расцеловались мы с ними, как с родными, не знаем, чем угощать, о чем спрашивать.