И в это время как нарочно усилился дождь, связывая и без того небыстрые движения Пекки. Усилился дождь, и гуще стали сумерки. Пекка оглянулся на корягу, и новые проклятия потекли из его мокрого рта. Какое там к черту на три метра за корягу! Ему и до коряги не докопать из-за этого проклятого камня. И, полный досады, он снова круто повернулся лицом к валуну. Нога скользнула по мокрому скату канавы, и он покачнулся, откинувшись назад. Правая рука, первая коснувшись земли, удержала от падения его тяжелое тело. Но зато она получила такую встряску, как будто заново переломилась в кости.
Пекка взвыл, опустившись прямо в жидкую грязь на краю канавы, и закачался взад и вперед, закрыв глаза и оскалив зубы. Все пошло к черту. Открыв глаза, он окинул свирепым взглядом утопающее в сумерках мокрое болото и сильнее сдавил в левой руке черенок лопаты. Все пошло к черту с работой на этом болоте. Что скажет он теперь своей Хенни, в которой заронил надежду на пять гектаров? К черту пошли пять гектаров! К черту! К черту!
Он хватил несколько раз лопатой по камню. Железо погнулось, покорежилось и наконец отлетело от переломившейся рукоятки. Но и после этого он продолжал бить по камню обломком рукоятки, пока один ее конец не стал похож на мочалку. Тогда он отшвырнул ее на дно канавы и заплакал тихо, полный злой обиды, поливаемый сверху осенним холодным дождем.
Конечно, Хенни не обрадовалась такому исходу дела. Но она промолчала, приготовив ему очередную припарку из сенной трухи. Только губы ее сильнее стянулись в морщины, сделавшись тоньше и белее. И еще дней пять после того, как он принес расчет от Эмиля Хаарла, она не упоминала о его работе, а затем спросила:
— Он тебе же обещал дать ее закончить весной?
— Да, — ответил Пекка.
Жена как-то неопределенно хмыкнула, доставая из печи чугун, и Пекка уловил в ее голосе не то недоумение, не то насмешку.
— А что? — спросил он.
Жена не сразу ответила. Прикрыв чугун тряпкой, она вылила из него в лохань горячую воду и затем стала толочь для поросенка оставшийся на дне чугуна мелкий картофель. Сквозь пар, поднявшийся из чугуна, Пекка не мог разглядеть как следует лицо жены, но услыхал ее голос, в который она пыталась вложить равнодушие.
— Уже копают у него, — сказала она.
— Кто копает?
— Раутио.
Он остался сидеть, как сидел. Но перед вечером, как бы невзначай, прошелся по соседним буграм, поглядывая в сторону болота Хаарла. Да, это было верно. Там копали.
На следующий день он опять сидел, и вид у него был такой, что жена избегала тревожить его разговорами. Прислушиваясь к боли в руке, подвешенной на лямке из полотенца, он смотрел на стол. А на столе перед ним лежало измятое русское письмо с оторванным солдатским карманом. Жена входила в дом и выходила, делая все то немногое, что необходимо делать, когда в хозяйстве есть одна корова с теленком, две овцы, один поросенок и полдюжины кур. А он сидел, сжимая широкие челюсти, отчего на их углах вздувались бугры, и только с приходом детей из школы убрал письмо с лоскутом кармана в комод.
К зиме он устроился лесорубом в Мустаниеми. Он и до войны уходил туда, ибо пищи с полутора гектаров хватало только до апреля. Но если раньше он возвращался оттуда домой в разгар весенней распутицы, то теперь вернулся на пятый день после рождества. Хенни всмотрелась внимательно в его лицо и, не говоря ни слова, пошла скорей в сарай за сенной трухой.
Пекка просидел дома всю зиму. И когда наступила весна, не он ушел добывать марки на покупку пяти гектаров, а ушла Хенни, чтобы заработать на сено и зерно. Первое время она терпеливо выносила это, но когда Эмиль Хаарла опять пригласил на осушку болота посторонних людей, минуя Пекку, она стала жаловаться на свою горькую долю, из которой не видела выхода до конца своих дней.
Чтобы вселить в нее бодрость, Пекка опять собрался в путь. Посадив с помощью мальчиков картофель, он ушел в такие места, где еще не знали о его руке. Но в тех местах траву было принято косить ручными косами, а ручная коса устроена только для правой руки. Уже на третий день хозяин упрекнул Пекку за медлительность в работе, а на пятый день выдал ему расчет.
Домой Пекка вернулся не сразу. Заработанных денег хватило на то, чтобы съездить в город Савуселькя и показаться доктору. Доктор сказал, что рука у него проболит месяца два, и начисто запретил ему выполнять ею после этого тяжелую работу. Он предупредил, что если Пекка еще раз потревожит кость, она разболится на целые годы. Нужна операция с удалением незажившей части. Но это риск, и это такая сумма, какой Пекке не заработать за всю жизнь.
Получасом позднее молодой рабочий целлюлозного завода Тойво Вихури встретил на улице города странного деревенского парня, глаза которого дико блуждали, а широкие челюсти были сжаты с такой силой, что побелели на углах щек выдавленные ими бугры. Остановившись перед Тойво, этот парень спросил его, нельзя ли в этом городе найти рюссю.
— Какого тебе рюссю? — спросил Тойво.
— Все равно какого, — ответил парень, — лишь бы это был рюсся.
— А на что он тебе?
— Нужен он мне! — простонал парень и заскрипел зубами. — На одну только минутку нужен. На одну секунду только — и все.
— Нет здесь русских, — сказал Тойво. — В Хельсинки поезжай. Там их много сейчас. Они проверяют, чтобы мы армию честно распустили и оружие не прятали.
— В Хельсинки? А во сколько это обойдется?
— Тысячи за три доедешь.
— Нет у меня столько. О, перкеле! И половины даже нет. Всё отдал доктору.
— А зачем ты был у него?
— Рука. Не видишь разве? Рука у меня пошла к дьяволу.
— Где ты ее повредил?
— На войне. Где же еще?
— И так долго лечишь? А почему сразу не вылечил?
— Сразу. А где сразу?
— Разве некуда было обратиться?
— Некуда. Только к рюссям.
— Вот и нужно было к ним. У них врачи знаешь какие? На весь мир известные. Обратился бы к ним — и сейчас твоя правая рука была бы крепче левой.
— О, перкеле! — только и мог выговорить этот странный парень, имя которому было Пекка.
Когда он опять появился дома, Хенни не выдержала. Обратив к небу тоскливый взгляд, она всплеснула натруженными руками и простонала:
— О, я, несчастная! За что мне от бога такое наказание?
Пекка ни слова не сказал ей на это. Что он мог сказать? Но, оставшись один в комнате, он выхватил левой рукой нож и несколько раз с силой вогнал его в дерево комода возле того места, где лежало русское письмо.
Что ему теперь оставалось делать? Полностью посвятить себя собственному хозяйству? Богатое хозяйство — что и говорить: полгектара озимой ржи, полгектара сеяных трав и полгектара картофеля. Земля после трав сразу же пошла под озимый хлеб, а после него опять на один только год под сеяные травы. Иногда менялись местами рожь и картофель. А о другом чередовании не приходилось и думать, если он не хотел дробить землю и собирался снимать урожай с более или менее видных участков.
Но в этом году даже не он снял урожай. Жена выкосила клевер и тимофеевку. Он только сушил сено с ребятами и таскал на себе в сарай. Она же вспахала на лошади Хаарла выкошенный участок. Он только бросил в землю левой рукой семена. Жена сжала хлеб. Он только перетаскал на себе домой снопы. Но на копке картофеля его левая рука могла многое сделать, и это позволило Хенни уйти копать к Эмилю Хаарла, чтобы заработать на зимние дрова и обувь.
Ребята были довольны пребыванием отца дома. Но их удивляло, что они часто застают его в комнате с ножом в руках, смотрящим куда-то в одну точку с недобрым выражением на лице. Застав его однажды в таком состоянии, старший мальчик спросил несмело:
— Папа, ты, наверно, опять резать хочешь?
— Резать? — переспросил Пекка, впиваясь в него страшными глазами.