Ниночка медленно подошла к постели. Села рядом с бабушкой, обняла её, прижалась к её лицу. И руки её, и всё тело дрожали мелкой дрожью.
В комнатке было темно. Только в углу угасал красноватый свет лампадки; медленные тени тревожно скользили по стенам и потолку.
С улицы доносился жуткий глухой шум, приближаясь, холодным кольцом окружая дом, – точно назойливо заглядывая в черные окна.
Сидели долго, обнявшись, не произнося ни слова.
Вдруг Ниночка нагнулась к уху Анны Григорьевны и заговорила быстро-быстро, шёпотом, останавливаясь, чтобы перевести дух: дрожь мешала ей и зубы стучали как в ознобе:
– Я всё время об этом думала… только об этом и думала… Я не хотела говорить тебе… Думала, с ума сойду… Ненавижу я его… ненавижу я его!.. Я убью себя вместе с ним… Он расти во мне будет!.. Такой же, как тот… Я знаю… Я наверное знаю, что он, как тот… Все равно я задушу его… Лучше сейчас… вместе с собой… Ты прости, бабушка… Ты забудь меня… Я больше жить не могу, бабушка…
И Ниночка в исступлении упала к ней на колени и билась головой о постель, задыхаясь от горя. Она больше не сдерживалась. Она весь ужас свой выплакать хотела.
Анна Григорьевна крестила её и, сама не сознавая, что говорит, повторяла:
– Грешно, Ниночка… Терпеть надо… Грешно так…
Ниночка так ослабела, что не могла дойти до своей комнаты, осталась у бабушки. Анна Григорьевна испугалась, позвала утром старичка в больших очках.
Он покачал головой, прописал лекарство и сказал:
– Так совершенно невозможно: больная нуждается в покое.
Ниночка пролежала нисколько дней. Когда ей стало лучше, Анна Григорьевна спросила:
– Можно с тобой поговорить?
– Можно.
Анна Григорьевна села к ней на постель.
– Ты только не расстраивайся, а то я лучше не буду.
– Нет, ничего, – серьёзно сказала Ниночка.
Бабушка не плакала и пристальным, новым для Ниночки взглядом смотрела на нее.
– Я всё знаю, – сказала бабушка, – горе большое, верно, – только терпеть надо. Так верно Богу угодно. Ты будешь терпеть, Ниночка, до конца всё…
Ниночка молчала.
– Ты мне слово должна дать.
– Пока хватит сил, буду терпеть, – тихо, но твёрдо проговорила Ниночка.
Бабушка ушла в свою комнату и долго не возвращалась. А когда пришла, лицо её было спокойное и светлое. Морщинки разгладились. Она подошла к постели и сказала ласково:
– Ниночка, ты, может быть, встала бы?
– Не хочется, бабушка… да и незачем…
– Как незачем? жить-то надо же…
Ниночка улыбнулась.
– Ну, что же, попробую…
Она встала, перешла к окну, на кресло, посмотрела в сад.
– Бабушка, листья жёлтые!.. – удивилась Ниночка.
– Пора, сентябрь месяц.
– Да, правда, а я и не заметила…
Узенькие дорожки в саду были покрыты красными листьями тополя. Бледно-золотая рябина покачивалась по-осеннему, и на ней, как серебряные нити, блестела паутина.
– Я и не заметила, – задумчиво проговорила Ниночка.
III
Ребёнок должен был родиться в начале мая.
Бабушка ни за что не хотела отпускать Ниночку в больницу. Там не позволят день и ночь сидеть у постели: мало ли что может случиться.
Ниночка на всё соглашалась. На неё нашло какое-то тупое равнодушие. Всё ей было безразлично.
В самый последний день бабушка спросила её:
– Может быть, доктора позвать?
Ниночка даже удивилась:
– Доктора? Зачем это? – И поспешно прибавила: – Нет-нет, не надо…
Ночью бабушка услыхала за стеной слабый сдавленный крик. У Ниночки начались боли, но она терпела, пока сил хватило.
Анна Григорьевна вошла в комнату. Ниночка лежала, вытянувшись на постели, судорожно закинув назад голову. Под глазами легли тёмно-синие круги, напряжённо-застывшее лицо вытянулось, и сквозь стиснутые зубы вырывался странный, не похожий на голос Ниночки, равномерный крик.
Пришла акушерка, суетливая, с жилистыми веснушчатыми руками. Шумно начала переставлять всё в комнате по-своему.
Переложила Ниночку на другую кровать.
– За доктором не надо ли? – всё спрашивала её Анна Григорьевна.
Акушерка обиженно пожимала плечами и говорила:
– При чём тут доктор, не понимаю.
А крик становился всё громче, всё чаще и настойчивее. Промежутков почти не было. Только иногда, точно в забытьи, Ниночка прерывала его отрывистыми словами:
– Трудно мне… ой… не могу я… трудно мне…
Но скоро не стало и этих слов, начался беспрерывный, всё усиливающийся крик, даже не похожий на человеческий голос.
Рано утром ребёнок родился. Его унесли в бабушкину комнату. Ниночка лежала как мёртвая. Глаза ввалились. Нос заострился, худые прозрачные руки упали на простыню.