Антиоко замер, перестав жевать. Он весь зарделся и с готовностью согласился помочь отнести причастие, не спрашивая зачем. Священник с улыбкой смотрел на него. Но вдруг он взглянул в окошко, в которое была видна золотая трепещущая листва кустарника, растущего на скале, и, похоже, задумался о чем-то другом. И Антиоко почувствовал, что вновь остался в одиночестве, вновь он не нужен ему. Он с грустью подобрал крошки со скатерти, аккуратно сложил салфетку и отнес чашки на кухню. Он хотел помыть их и сделал бы это, потому что привык мыть стаканы в остерии, но мать священника не позволила.
— Иди, иди в церковь и приготовь причастие, — негромко сказала она ему и подтолкнула к двери.
И он вышел на улицу, но прежде чем отправиться в церковь, сбегал к своей матери и предупредил ее, чтобы она получше прибрала в доме, потому что к ним хочет зайти священник.
Мать священника вернулась в маленькую столовую, где ее Пауло все еще сидел за столом, читая газету.
Обычно он уходил в свою комнату. Однако сейчас он боялся вернуться туда. Он просматривал газету, но думал о другом. Он думал об умирающем старике охотнике, который сказал ему на исповеди, что избегал людей, потому что они «само зло». И люди в шутку прозвали его Царем, как иудеи Христа.
Но и признание старика мало интересовало Пауло. Он больше думал об Антиоко, о его матери и отце, у которых собирался спросить, хорошо ли они поступают предоставляя мальчику беспрепятственно следовать своим фантазиям, необдуманному решению стать священником. В сущности, он понимал, что и это его мало волнует. Единственное, что заботило его, это стремление уйти от самой главной мысли. И, увидев, что мать возвращается в столовую, он опустил голову, потому что ему показалось, будто она одна угадала, что тревожит его больше всего.
Он склонил голову, но сказал самому себе: нет, нет и нет.
Нет, он больше ни о чем не хотел спрашивать ее. Письмо было вручено. Что еще ему нужно знать?
Надгробный камень был положен на место. Ах как же он давил ему на затылок! Однако почему он еще чувствовал себя живым, будучи заживо погребенным под этим камнем?!
Мать убирала со стола, ставя посуду в шкаф, служивший вместо буфета.
В тишине слышны были щебетание птиц на скале и ритмичные удары каменотеса. Казалось, мир кончался тут и последним местом, где еще жили люди, была эта небольшая беленая комнатка с темной мебелью и выложенным старинными кирпичами полом, на котором зеленые и золотистые блики, падавшие сверху из оконца, походили на дрожащее отражение в воде и придавали помещению сходство с тюремной камерой, упрятанной в глубине какого-нибудь отдаленного замка.
Он выпил, как всегда, свой кофе, съел печенье. И теперь читал новости из далекого мира. Да, все было как обычно. Но мать предпочла бы, чтобы он поднялся в свою комнату и заперся там или же, раз уж остался тут, хотя бы снова спросил, кому она вручила письмо. Она прошла в кухню с чашкой в руке и с этой же чашкой вернулась к столу.
— Пауло, письмо я вручила ей самой. Она уже не спала. Была в саду.
— Хорошо… — проговорил он, не отрывая глаз от газеты.
Но мать не могла уйти, не могла не говорить. Что-то более сильное, чем ее воля, чем его воля, вынуждало ее к этому. Она сглотнула соленую слюну, появившуюся во рту, и посмотрела в чашку на японский пейзаж, потемневший от кофе.
— Она была в саду. Потому что она рано встает. Я пошла прямо к ней и отдала письмо. Никто не видел. Она взяла письмо и посмотрела на него. Потом взглянула на меня и не стала читать. Я сказала: «Ответа не нужно» — и хотела уйти, но она сказала: «Подождите». И вскрыла письмо, как бы давая понять, что это не секрет для меня. И побледнела как бумага. Потом сказала: «Идите с богом».
— Хватит, хватит, — приказал он, не поднимая глаз.
Но мать заметила, как дрогнули его ресницы и как побледнел он, став таким же белым, как Аньезе. На какое-то мгновение ей показалось, будто он вот-вот потеряет сознание, но потом она увидела, что кровь прихлынула к его лицу, и ей стало легче. Это были ужасные минуты, но их надо было пережить, выдержать. Она хотела было сказать: «Видишь, что ты наделал? Видишь, как плохо и тебе, и ей?» — но он откинул голову назад, как бы отгоняя дурную кровь, и, грозно посмотрев на нее, произнес:
— Довольно, хватит. Вы поняли — хватит! Я не желаю больше ничего слышать об этом. Иначе я сделаю то, что грозились сделать вчера вечером вы, — уйду.
Он резко поднялся, но направился не к себе в комнату, а снова вышел из дома. Мать прошла в кухню, и чашка дрожала у нее в руках. Она поставила ее на место и в растерянности прислонилась к стене. Ей казалось, что он ушел навсегда, а если и вернется, то это будет уже не ее Пауло, а несчастный человек, охваченный дурной страстью, человек, который способен зло смотреть на нее, словно пойманный вор, которого уличили в краже.