И вдруг над колокольней взвилась серебряная звезда, которая тут же рассыпалась и растворилась во тьме, сопровождаемая выстрелом, прогремевшим на всю долину. Раздался радостный крик, а потом последовали новые вспышки и выстрелы. Стреляли, выражая ликование, как во время торжественного праздника.
— Они с ума посходили все! — воскликнул стражник. И пустился бегом вместе с мрачно лаявшей собакой, словно там наверху вспыхнуло восстание, которое нужно было подавить.
Антиоко же хотелось плакать. Он смотрел на священника, возвышавшегося на лошади, — черный силуэт всадника на ярком фоне огней, и ему казалось, что это святой, возглавляющий процессию.
«Моя матушка сегодня хорошо заработает на всем этом веселье», — между тем подумал он. И вдруг почувствовал себя таким счастливым, что развернул свой плащ, накинул его на плечи, потом взял у священника ящичек, но палку не бросил. Так и вошел в село, подобно одному из волхвов.
Внучка старого охотника окликнула священника с порога своего дома и спросила, что слышно про деда.
— Все в порядке.
— Значит, ему лучше?
— Твой дед уже умер.
Она вскрикнула, и это была единственная звучащая диссонансом нота во всем празднике.
Мальчишки уже помчались навстречу священнику. Они окружили лошадь, словно рой мух, — так с этим эскортом он и поднялся на площадь. А народу было не так уж и много, как представлялось издали: это тени умножали число людей. Появление стражника с собакой внесло некоторый порядок. Мужчины держались у ограды, под деревьями, освещаемыми огнями, некоторые пили возле маленькой остерии, принадлежавшей матери Антиоко. Женщины с уснувшими на руках детьми сидели на ступеньках церкви, окружив Нину Мазию, спокойную, точно сонная кошка.
Стражник с собакой, застывший посреди площади, походил на монумент.
При появлении священника все устремились к нему. Однако лошадь его, которую он незаметно пришпорил, прибавила шагу и направилась к спуску по другую сторону площади, к дому своего хозяина.
А тот был среди пьющих мужчин возле остерии. Он подошел к лошади со стаканом в руке и ухватил ее под уздцы.
— Эй, кляча, ты чего? Я ведь здесь.
Лошадь тут же остановилась и потянулась к нему губами, словно желая выпить его вино. Священник хотел было слезть на землю, но мужчина удержал его, тронув за ногу, подвел лошадь с всадником к остерии и протянул стакан товарищу, державшему бутылку.
Все, мужчины и женщины, окружили их. На золотистом фоне открытой в остерии двери выделялась высокая цыганская фигура матери Антиоко, лицо которой в отсветах костров отливало медью. Она, улыбаясь, глядела на происходящее. Дети, проснувшиеся от шума, слегка испуганные, вертелись на руках у матерей, и от их движений поблескивали коралловые и золотые амулеты, которыми были украшены все женщины, даже самые бедные. И среди этой одноликой колышащейся толпы священник, сидевший высоко на лошади, и в самом деле выглядел пастырем среди своего стада.
Старик с седой бородой, положив ему руку на колено, обратился к толпе.
— Люди, — с волнением в голосе сказал он, — вот он — воистину божий человек.
— Тогда пусть выпьет за наше здоровье и сотворит еще одно чудо — чтоб у нас не переводилось вино, — воскликнул хозяин лошади, протягивая стакан.
Пауло взял его и поднес к губам, но зубы у него стучали, и красноватое в отблесках огней вино показалось ему кровью.
Он снова сидел за столом в своей маленькой столовой, освещенной масляной лампой. Огромная желтая луна всходила по бледному небу над скалой, которая в окошке выглядела горой.
У него засиделись старик с седой бородой, хозяин лошади и другие крестьяне, которых он пригласил составить компанию. Пили, шутили, рассказывали разные охотничьи истории. Старик с седой бородой, тоже охотник, осуждал Царя Никодемо за то, что старый отшельник, по его словам, охотился не по-божески.
— Не хочу говорить худого в последний его час, но правды ради скажу, что он охотился только за выгодой. Скажем, прошлой зимой за одни только куньи шкурки он выручил тысячи лир. А бог позволяет убивать животных по закону, не всех до единого. А он ловил их даже силками, а это не дозволено, потому что животные, как и мы, страдают, если оказываются в ловушке, — для них это, наверное, самые страшные часы. А однажды я сам собственными глазами видел силок, в котором была одна лишь заячья лапа. Понимаете? Заяц, попавший в ловушку, отгрыз себе лапу и убежал, лишь бы вырваться на свободу. К тому же зачем ему столько денег, Никодемо? Он копил их. А теперь внук его пропьет все в несколько дней.