И вот он умирал. Это было медленное, мучительное угасание. Отдать последние почести своему патриарху, известному во всей Большеземельской тундре, приехало множество белых и чёрных колдунов и колдуний. Чёрные прибыли всецело из-за уважения — неприязнь и даже затаённая ненависть оставлены — умирал всё-таки их собрат. Все они пришли на последний поклон к Касьяну — близкие родственники лишь шарахались при лицезрении столь прославленных «особ», но препятствовать им в этом боялись. Конечно же, необычный «десант» вызвал переполох в Вертлугах, матери строго-настрого приказали своим детям и не высовываться на улицу. И сами они, напуганные, сидели в избах, молясь Николаю-угоднику: «Помоги, отче праведный, защити…» И мужики, из тех, кто не занят был в рыбацкой артели, старались не подходить близко к той окраине деревни, где проживал Колдун. Касьянова изба находилась на самом отшибе: прямо за ней начинались заросли кустарника, а дальше, куда взор ни кинь, — простор… Напряжённое ожидание развязки жизненного пути Климова-старшего подогревалось ими самогонкой, и бабы не зудели при этом докучливыми мухами.
И лишь Никодим, поп-расстрига, бывший вертлугинский батюшка, залив с утра очи, осмелился притащиться к Касьяну.
— Эй, нехристь! Нечистая сила! — горланил Никодим. — Дай-ка взгляну на тебя, предстающего пред Господом нашим. Эй, вороньё! — рявкнул он. — Расступись!
Колдуны и колдуньи угрожающе заворчали, но из избы слабо послышалось:
— Пропустите его.
Никодим ввалился в горницу, где лежал умирающий Колдун.
— Что, соборовать будешь? — насмешливо спросил дед Касьян.
— Не дадено мне нынче сие право, — ответил расстрига. — Но Бога я чту и знаю: гореть тебе в аду. Покайся, пока ещё есть время. Вот тебе честной крест! — Бывший иерей сунул в постель Колдуну медное распятие.
— Спасибо, Никодим, за заботу о моей душе. Только знай, что гореть и тебе придётся, — произнёс, отклоняя слабой рукой крест, умирающий и лукаво продолжил: — Скажи лучше, куда ты серебряный дел?
— Потерял, — обескураженно ответил расстрига, однако убрал руку с медным символом христианства.
— Нет! Ты заложил его за три бутылки водки в Акимовке, в тамошнем магазине.
— Ты!.. Видел?.. — изумился Никодим, твёрдо зная, что рядом с ним кроме продавщицы тогда никого не находилось. А крест был фамильным, старинной работы, с каменьями.
— Я многое вижу.
Тут в избу прорвалась через заслон жена Никодима Люба, очень молодая, совсем недавно родившая первенца-дочь.
— А ну пойдём домой! — закричала она. — Надо же, моду взял: напиться и людей поучать. Одно слово — расстрига…
— «Да убоится жена мужа», — мудро сказано в Писании. Тебе, Любаша, отныне предстоит жить с ним в любви-согласии, — сказал дед Касьян.
— С этим пропойцей? Да я развестись хочу и к маме уехать! — ахнула бывшая попадья.
— Он пить больше не станет. До самой кончины.
Но тут Никодим, наперекор предсказанию, потребовал чарку:
— Сейчас посмотрим, прав ты или нет!
— Неси, Лёха, — приказал Касьян сыну.
Алексей принёс из чулана бутыль, плеснул в стакан самогон. Расстрига крякнул, попытался поднести посудину ко рту, как рука его сильно задрожала, пальцы разжались, и уроненный стакан разбился об пол вдребезги.
— Не могу! — взревел бывший поп, стремглав выскочил, зажав ладонью рот, на крыльцо, где принялся облёвывать ступени.
— Ну!.. — тяжело повёл взглядом дед Касьян. — Кто и чему не верит?
— Я, пожалуй, пойду, — встрепенулась Люба и поспешила к мужу.
Никто ей не ответил. А ослабевший Колдун откинулся на подушку, изобразив на лице мучение.
— Что ж, делай, как заведено, — сказал, наконец, он сыну.
Алексей знал обычай: когда колдун или колдунья долго мучаются, не умирая, необходимо разобрать крышу над тем самым местом, где они лежат. Также необходимо распахнуть настежь все двери и окна, только тогда душа сможет беспрепятственно покинуть ослабевшее тело. Был, правда, ещё один способ: кто-то из близких родственников Колдуна должен принять дар ведовства. И сделать это можно не обязательно добровольно: колдуну достаточно коснуться человека. И Касьян хитрил, уговаривал сына подойти как можно ближе, шепнуть, мол, надо последнее, заветное слово. Алексей раскусил хитрость отца и хотя выпроводил всех из горницы, но совсем уже близко подходить к постели умирающего поостерёгся, как ни уговаривал его отец.
— Ну, что боишься? Сын-то ведь ты мне… Подойди, останний час наступает, а ты как чужой!
— Знаем мы вас… — отнекивался Алексей. — Говорите ваше заветное слово.