— Вот и хорошо, и не болит у вас ничего. Верно ведь — не болит?
И, не дождавшись ответа, подошла к плите, зажгла конфорку. Два пустых ведра подала Борису:
— Вода на усадьбе — вон, под сливой.
Качан с радостью пошёл исполнять поручение. И то, что ему нашлось дело, и то, что Наташа обратилась к нему по-свойски, по-домашнему, — всё казалось Борису чрезвычайно уместным, удачным, заполняло его до краёв счастливым возбуждением. Тёплое, почти родственное чувство испытывал он и к деду. Борис не совсем понимал природу отношений Наташи и Ивана Ивановича — не внучка же она ему! И он не мог без умиления, — почти восторженного! — наблюдать за тем, как она его лечила, какие тёплые, нужные слова находила в утешение.
Наташа здесь открылась ему с новой стороны, — щедрая, женская, материнская доброта, соединённая с нежностью молодого, неуставшего сердца, врожденный такт и деликатность, изящество жестов, врачующая мудрость слов — и во всём, в каждом движении какая-то одухотворённая интеллигентность и магическое обаяние. «Наверное, такими должны быть врачи, — думал Качан, стоя у крана. — Педагоги — тоже, и вообще… все люди».
Возвращаясь в дом с полными вёдрами, он чуть не вслух и с удивлением говорил себе: «Я встретил идеал человека!»
Какой-то дальний, едва слышимый голос из глубин его сознания с ехидным злорадством говорил: «И ты бы мог быть таким, а ты совсем другой, и тебе никогда не преодолеть пропасть, разделяющую тебя с Наташей».
С интересом и пристрастием наблюдал Борис за тем, как и что выставляла на стол Наташа. Вначале в центре стола появилась большая из цветного стекла ваза с яблоками, затем выставлялись другие вазы и вазочки поменьше; с красной рябиной, с рябиной черноплодной, с яблочным повидлом, с облепихой. В двух сосудах с удобными лейками появился мёд: один темный и жидкий, другой жёлтый и густой. В соломенной корзинке аккуратно лежали тоненькие ломтики белого и чёрного хлеба, сухари и баранки.
Иван Иванович молча наблюдал за Наташей и лишь изредка едва заметно покачивал головой, видимо одобряя её действия. И по тому, как уверенно открывала Наташа дверцы шкафа, находила нужные предметы, Борис заключал, что человек она здесь свой и действует не хуже хозяйки.
— Будем пить чай. Садитесь.
Подошла к хозяину:
— Вам, дедушка, помочь?..
— Спасибо, доченька. Мне полегчало. Будто и не было ничего.
Качан испытывал острое чувство голода, — он забыл, когда ел и чего ел; жадными глазами оглядывал стол, — будто бы много здесь было наставлено, а есть решительно нечего. Вспомнил обещание, данное себе вчера: «Не есть! Голодать! Сидеть на строжайшей диете!» С горечью подумал, что если бы сейчас тут были поставлены ветчина и сливки, сыр, колбаса, рыба, он бы не вспомнил о данном себе обещании, ел бы и ел, а если бы тут было и вино — пил бы и вино, и водку. Такова моя природа, таков я человек, и нечего бороться, себя не победишь. Мы — часть природы, а её природу, можно подправить, но победить нельзя, да это и не нужно.
Так думал он часто, — в минуты слабости духа, оправдывая отступления, сдачу позиций, очередную уступку в борьбе со всем дурным и порочным, что хотел бы изжить из своей натуры. Однако сейчас эти мысли явились лишь мельком, и тотчас же он одушевился: «Вот еда! Живут же люди! Не умирают».
Борис хотел бы завести разговор о характере еды, о необычности для него такого стола, но предусмотрительно решил молчать и, наоборот, делать вид, что это-то как раз и есть те блюда, которые ему нравятся.
Наташа разлила чай, а Иван Иванович наложил в маленькую розетку граммов двадцать-тридцать красной рябины, залил мёдом. Наташа тоже ела красную рябину, но мёдом помазала кусочек белого хлеба и ела с удовольствием, и рассказывала, всё более обращаясь к хозяину, какую-то весёлую историю из жизни её пчёл.
Борис, тоже как Иван Иванович, ел красную рябину с мёдом и ни к хлебу, ни к сухарикам, ни к баранкам не притрагивался. Была такая мысль: «Едят несъедобное — красную рябину!» Вспомнил рябину под окном в институтском дворе — красные гроздья на ней держатся до глубокой осени, и затем зимой — и никто их не трогает, даже птицы. А тут…
Он с опаской разминал во рту ягоды и с удивлением убеждался, что даже горечи, обычной для рябины, во рту не слышится.
— Рябина у вас… В ней и горечи нет.
Иван Иванович кивнул согласно, а Наташа тихо, почти на ухо Качану, сказала:
— Это столовый сорт садовой рябины. Старым людям она особенно полезна: желудок регулирует.
Качан ничего не сказал, но мысленно обрадовался: он хоть и молодой, а желудок у него частенько бунтует. Подумал о том, где бы и как бы ему заготовить рябины, — именно такой, приятной на вкус и сладкой.