Есть мальцевская система: безотвальная обработка земли, поздний сев, приёмы борьбы с сорняками...
Есть мальцевские взгляды... Он как бы смотрит на землю с космических орбит, ведёт мудрую, неспешную беседу с современниками и с теми, кто будет жить после нас. В последнее время много думает о гербицидах. Не устаёт повторять: химические средства защиты растений принесут нам больше вреда, чем пользы.
Нет таких химических средств защиты,— заявляет Терентий Семёнович,— которые были бы совершенно безвредными для животного мира и убийственными только для определенного вида вредителей и растений. Если они убивают зримое, то наносят вред и незримому, урон всему живому, низшим и высшим организмам. Мне даже кажется, что от менее вредных ядохимикатов могут быть более серьезные последствия, так как они, накапливаясь, незаметно будут делать своё чёрное дело. А разве от снарядов и мин замедленного действия меньше вреда, чем от тех, что взрываются сразу?
Предостережение учёного и практика-хлебороба никто не опровергает. Да и как опровергнешь, если наука при помощи самых современных приборов анализа и наблюдения определила, что только за последние двадцать пять лет в биосфере появилось четыре миллиона химических соединений, ранее в ней не наблюдавшихся. Есть среди этих соединений и такие, с которыми повседневно имеют дело люди. Чужеродные эти элементы способны проникать в зародышевые клетки и разрушительно действовать на наш генетический механизм.
Люди слушают, и учёные внимают народному мудрецу. А заводы продолжают выпускать ядохимикаты. И выпуск их с каждым годом наращивается. Происходит примерно та же порочная инерция, как и с производством алкоголя: все знают о пагубе спиртного, о том, что это — яд, наркотик, но выпуск спиртного продолжается во всё больших масштабах.
— И всё же, я надеюсь, что недалеко время, когда люди спохватятся, одумаются и изгонят со своих полей, садов и огородов все ядохимикаты, как изгнали уже самые вредные препараты.
Для одних это факты, которые не затрагивают их психического строя; послушал и тут же забыл, пошёл дальше, а для Мальцева — это борьба, это страдание от сознания бессилия помочь людям. Он знает, убеждён, что этот путь неверен. И как патриот, как человек, горячо любящий землю, свою Родину, вновь и вновь принимается доказывать правоту своих взглядов.
Но вот что любопытно,— и о чём, собственно речь,— вечное беспокойство и борьба не угнетают его психику, а окрыляют; Мальцев сохраняет бодрость, он по-прежнему в наступлении.
Тут действует один непреложный закон: добрые дела не старят человека, а молодят. Да, представьте: если говорить о психическом строе, о душе — молодят. В таких делах есть напряжение,— иногда немалое, но такое напряжение не ведёт к угнетению организма, не действует пагубно на сосуды. Наверное, из этого ряда явлений исходит и тот факт, что мы редко болели на войне, что ленинградцы во время блокады, перенося неимоверные трудности, почти не знали инфарктов, а во время войны во Вьетнаме редко встречалась гипертония.
Мальцев, кроме всего прочего, идеально и, можно даже сказать, красиво живёт в коллективе односельчан — близких ему людей. Нет, я не хочу сказать, что у него на работе и дома не случается конфликтов,— бывают они, конечно, но, видимо, каждый раз при этом Терентий Семёнович занимает высоко моральную, общественную позицию, а потому каждый конфликт оборачивается для него торжеством его правоты.
Сам Мальцев о конфликтах своих с местными властями скажет:
— Каждую весну, двадцать лет кряду, позорили меня за поздний сев. И каждую осень, тоже все двадцать лет подряд, хвалили за хороший урожай.
Должность у него невеликая, а начальства много — иные с норовом. Был такой случай. Приехал к ним в колхоз секретарь обкома, по-нынешнему губернатор,— человек на Курганщине новый, характером, видно, крут был. Идёт это он возле поля, спрашивает Мальцева:
— А этот клин почему не засеян?
— Рано тут сеять. Обождём два-три денька.
— Как обождём?.. Конец мая, а он — обождём. Ты что же — в июне сеять будешь? Да нас куры на смех поднимут! А к тому же, докладывать нужно — отсеялась, мол, область. Ты что нам палки в колёса ставишь! Сеять!..
Деликатный человек, Терентий Семёнович, засеял не согревшийся клинышек земли. А летом, незадолго перед жатвой, Хрущев к нему в колхоз пожаловал. И академиков человек двадцать с собой привёз. Идёт это он с Мальцевым по полям, да на густые хлеба с гордостью учёным показывает: «Смотрите, мол, какую пшеничку человек в Зауралье выращивает!» И вдруг — небольшой клинышек перед ним, пшеничка стоит тощая, еле «на ногах держится».
— А это что? — спрашивает Хрущев.— Вроде бы и поле-то не твоё, Терентий.
И здесь проявилась деликатность Мальцева: ничего он не ответил владыке — на себя хотел принять вину, но начальник из области — он тут же шёл — выступил вперёд, сказал:
— Я виноват. Приказал Терентию Семёновичу...
Качали головами учёные: «Нет, не терпит земля насилия и людей невежественных, недобрых и нечутких не принимает».
Случались и в семье конфликты. Родные за многое в обиде на него. Перед войной на какой-то выставке премировали отца сепаратором. Привез его, порадовал домочадцев — в те годы о сепараторе мечтали в каждом крестьянском доме. Жена тут же хотела и опробовать... Однако Терентий Семёнович не разрешил — в колхоз его снёс.
В послевоенные годы, когда Мальцевы, как и все другие колхозники, мало что получали на трудодень, когда кормилась семья с огорода, который был на жене и на детях,— пятеро их было вместе с Саввой, вернувшимся с войны инвалидом,— в эти трудные годы Терентия Семёновича, как депутата Верховного Совета страны, освобождали от некоторых налоговых обложений, в том числе и от обязательных поставок яиц, молока, мяса и шерсти. Однако он сказал жене сурово: «Как носила, так и носи». И она, подоив корову, несла молоко не к столу, у которого терлась малая ребятня, не евшая досыта, а на приёмный пункт, потому что хозяин сказал: «Как все, так и мы». А причиталось с каждого двора немало: 380 литров молока и 561 яйцо.
Люди чтили его уже за одно это. В семье за это же обижались...
Не знаю, как шёл Терентий Семёнович к такому своему нравственному совершенству — трудился ли он, как великий Толстой, каждодневно над возвышением своих моральных свойств, или высота его побуждений как-то сформировалась сама собой,— одно ясно и несомненно: человек этот всегда жил и живёт в согласии со своей совестью, он оттого и спит спокойно, и бодр до глубокой старости, и ум, и сердце его всегда устремлены к высокому.
Но вернусь к нашей первой встрече. В семь часов вечера в клубе собирались колхозники — мы с Терентием Семёновичем пошли на собрание.
Шли по улице, не торопясь, о чём-то беседуя. Навстречу попадались люди; пройдёт женщина — склонит почтительно голову, скажет: «Здравствуйте». Мальцев кивнёт, ответит: «Здравствуй, Настя». Или: «Добрый вечер, Пелагея». Иных назовет по отчеству, иного — если человек в годах — по имени-отчеству. И никому нет отличия, со всеми ровен, приветлив без заискивания, без лести; и с ним люди ровны,— будто и нет у него самых высоких отличий: Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета, член Центрального комитета КПСС, Почётный академик...
В зале было много народу, за столом президиума сидел председатель, его заместители. Мальцев кивнул залу, президиуму, сел в четвёртом ряду недалеко от двери. Мне было очень интересно знать, какое влияние будет иметь Терентий Семёнович на ход собрания. И как я ни вслушивался в речи колхозников, я не находил малейших оттенков зависимости односельчан от своего высокого земляка. Молодой механизатор, критикуя кого-то, кивнул в сторону Мальцева: «А Терентий Семёнович мог забыть, так что же... пусть там борона и валяется...»
Долго и скучно говорил председатель колхоза. Этот и вовсе не упомянул Мальцева. Может, он умышленно не хотел по пустякам задевать высокое имя, может, не понадобилось. Мальцев не выступал. Он и вообще выступает редко — и только по делу, и говорит мало,— речь его густо уснащена мыслью.
Выходили из клуба так же, как и пришли,— незаметно, без каких-либо церемоний. Я и тогда, но особенно, сейчас, всё больше отдаляясь от той памятной и дорогой для меня встречи, поражаюсь этой удивительно точной норме отношений, какая существует между Мальцевым и его земляками. Эта норма искренне правдива и благородна в самой своей основе. Случай-то очень уж разительный; пожалуй, не существует другого примера, где бы судьба так высоко вознесла простого деревенского человека над его земляками. В других подобных примерах возвеличенный уезжает, отдаляется от своей среды, где-то витает в других сферах, а потом, случается, наезжает в родные пенаты. Тут, конечно, всё другое: и как бы ни старался счастливец опрощаться, подлаживаться под своих, он уже не может влезть в прежнюю шкуру,— остается самим собой, чужим. Мальцеву не надо влезать в свою прежнюю шкуру, он из неё не вылезал; он всегда был самим собой и самим собой остаётся. А натура его так глубока и так широка, что никаким колебаниям внешнего порядка не поддаётся. Судьба бросает на воду камни, круги расходятся, но ширь так велика, так безбрежна — круги остаются незаметными. Не замечает их и сам Мальцев. Ему хоть и ещё десяток регалий — он будет прост, внимателен, отзывчив и доступен. Мальцев — это русский человек в его самых характерных и существенных чертах.