«Дорогие Арина Власьевна и Иван Иванович! Трудно мне писать это письмо, но суровая правда заставляет выполнить печальный долг. Вчера наша рота вела тяжёлый бой за село Бородаевка, что стоит на берегу Днепра близ города Днепропетровска. В этом бою смертью героя погиб ваш сын рядовой Арканцев Борис Иванович. С группой солдат он скрытно по оврагу зашёл к противнику с тыла и гранатами забросал батарею. Пушки замолчали, и это дало возможность роте ворваться в центр села и смять засевший тут батальон фашистов. В десяти шагах от батареи с пробитым сердцем лежал Борис. Мы похоронили его с воинскими почестями, могилка его у дороги на южной окраине Бородаевки».
Второй документ: выписка из официальной докладной командира батальона в штаб полка... В списке погибших в бою за село Бородаевка первым значится рядовой Арканцев Борис Иванович. Выписка получена из Центрального архива Советской Армии.
Третий документ: корреспонденция из фронтовой газеты.
Четвертый: письмо школьников из села Бородаевка с просьбой к родителям Бориса: «Если у вас есть фотография вашего сына, что-нибудь из его личных вещей, пришлите нам, пожалуйста, для школьного музея Боевой Славы».
«Что же им ещё надо?» — закипая возмущением, думал Борис.
Не заходя в дом, он прошёл в гараж, сел в свою белую «Волгу», поехал в поселковый совет. Председатель на стук Бориса весело ответил:
— Заходите, пожалуйста!
Председатель, молодой человек, полный, с округлыми плечами, с лицом гладким, румяным, по-домашнему сидел в просторном кресле и беседовал с женщиной.
— Слушаю вас, молодой человек,— сказал он приветливо, не меняя позы, но в то же время тоном, в котором слышалась снисходительность человека, имеющего власть и превосходство над другими.
Качан, вынимая документы, заметил, как предательски мелко дрожат его руки,— постарался умерить волнение, казаться спокойным. Первые слова произнес чуть приглушённым хрипловатым голосом:
— Я по поводу Арканцева Бориса, фронтовика, героя...
— Знаю, знаю...
Председатель сел прямо, вытянул перед собой руки на столе. Лицо его приняло выражение печальной задумчивости. Глядя куда-то в сторону, он тихо, но с заметным чувством сердечной озабоченности продолжал:
— Нелепость, конечно! Сам понимаю, и все понимают: геройский парень, наш земляк, а мы для него пустяка решить не можем. А вот не можем!
Председатель театрально развёл руками.
— Вы, надеюсь, смотрели наш монумент в память землякам, погибшим на фронте?
Качан потупил голову. К досаде своей, он не заехал в сквер, не осмотрел памятник.
— Там каждая фамилия выбита на гранитной глыбе, окрашена золотом. Фамилии трех братьев Арканцевых — первые согласно алфавиту. А всего — тридцать две фамилии. Как же прикажете быть? К братьям четвёртого подписать нельзя,— сами понимаете — между строк не впишешь,— в конец бы и можно, да как же братьев-то разлучать? Люди смотреть будут и недоумевать: а это что ж — брат им или однофамилец? Но если брат — почему на отшибе? Вот и выходит: всю глыбу гранитную надо заменять. А где мы денег таких возьмём?.. Скажите нам — может быть, вы знаете?
Круглые зеленоватые глазки председателя блеснули торжествующим огоньком; и собеседница его оживилась, на смазливом личике разлилось довольство: «Вот как мы тебя отбрили!..» И в самом деле, доводы председателя казались вескими.
— Сколько же нужно денег? — спросил Борис.
— О-о... И не надо спрашивать! У нас таких денег нет, и взять их неоткуда.
Но тут Бориса осенило:
— А если в камне выдолбить нечто вроде ниши и затем вставить в неё плиту?..
— Ну, это извините, нарушит цельность.
— Берусь найти мастеров, впишут заподлицо.
— Ну нет, мы такого решить не можем. Есть архитекторы, они в Москве, в области — надо решать с ними.
Председатель говорил неуверенно, он весь как-то сник и потерялся. И собеседница его погрустнела. Ей, вероятно, доставляло удовольствие видеть председателя,— может быть, её приятеля,— всегда и во всём правым.
— Дело святое, не можем мы уклоняться,— напирал Борис.
— Есть проект — надо согласовать,— слабо возражал председатель.
— Хорошо! Назовите мне фамилии людей, с которыми следует всё обговорить.
Председатель оживился и стал перечислять инстанции, должностных лиц. Борис записал фамилии, адреса и откланялся.
— Не забудьте — нам нужны средства,— напомнил председатель,— разрешение — одно, а тут без денег не обойдешься.
Две недели катал Борис на своей «Волге» по инстанциям,— в каких только кабинетах ни был — и в приёмных насиделся, в очередях настоялся,— никогда, ни в каких своих собственных делах не употребил он столько энергии, не сжег столько нервов, не проявил такую настойчивость и упорство.
В субботу, во второй половине дня после завершающего удачного визита к высокому начальству возвращался на дачу расслабленный, умиротворенный.
Начальник сказал:
— Хлопочете за своего тезку, Борис Петрович? Это хорошо. Это благородно и по-настоящему красиво.
Борис смущенно улыбнулся и, как бы оправдываясь, добавил:
— Но это, к сожалению, и всё, что роднит меня с героем.
Начальник заметил:
— Мы все в долгу у этих ребят, отдавших за нас, за нашу Родину самое дорогое, что имели — жизнь. И хотя, признаться, нелёгкое дело шевелить памятник героям, но мы издадим Постановление, выделим деньги — сделаем всё, что положено.
Начальник встал, протянул Борису руку — они дружески и с какой-то родственной теплотой обменялись рукопожатием.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На даче Бориса ожидал сюрприз: Морозов вручил ему бандероль от Шичко с набором статей и ксерокопий отрывков из книг, который он предлагает для своих слушателей в качестве обязательного чтения. Тут были отрывки и из моих тогда ещё не напечатанных рукописей.
Борис читал:
Я живу в доме один, сплю в кабинете на втором этаже. Моя жена Надежда и дочь Светлана в городе — жена работает, дочь учится в институте. Приезжают на дачу в пятницу, иногда в субботу. Удобно для творчества и для дружеских попоек, вроде вчерашней.
В пять часов я, конечно, не встал, едва поднялся в девять. Настроение скверное. Не хочется есть и не смотрю на письменный стол. Болит все тело: голова, живот, мышцы. Пил я немного, а вот какое действие оказывает на меня спиртное, особенно, если пью и водку, и вино, и коньяк. Много раз себе говорил: пить мне нельзя, такой уж организм: не принимает этой гадости. Но как не выпьешь в дружеской компании? Что скажут товарищи?..
Ход мыслей этих знаком. Я всегда так думаю после попоек. И даю себе зарок: пить меньше! Пить умеренно, культурно,— ведь так, наверное, пьют дипломаты на разных встречах.
И каждый раз, садясь за стол с друзьями, помню об этих внутренних беседах с самим собой, и пью меньше, чем раньше, прибегаю к разным уловкам: то недопью, то недолью, а то под шумок водку нарзаном подменю,— а и всё равно: утром встану — настроение скверное, работа на ум не идёт.
Раскрываю настежь окно, хожу по комнате. В памяти звучат отрывочные фразы беседы с Солоухиным. Цельного впечатления о человеке не составилось. От визита к Шевцову — досадное раздражение. Зачем же мы пили? И я столько раз зарекался не пить даже малые дозы! Но в первые же минуты застолья всех охватывает внезапный энтузиазм, обещания забываются, тормоза исчезают. Рюмки точно птицы летают над столом, и всё чаще, всё резвее.
Что за наваждение прижилось в людском мире? Откуда сила такая у этого зелья?
Думалось и о том, какие потери несем мы от пьянства. Вот хоть бы и эта, наша вчерашняя невинная попойка. Я утром не встал, не сделал своего дела; и друг мой Шевцов, и гость его Солоухин,— спят, поди, до сих пор. А встанут — ещё выпьют на похмелку, и снова целый день вычеркнут. И сколько их, этих попоек, похмелок, вычеркнутых дней, недель и лет?.. Вино, как вечно включенный тормоз, держит человека и не дает ему расправить крылья.
Проходит день, ночь и я восстанавливаю заведенный порядок жизни. Поднимаюсь в пять и до девяти сижу за столом. Замечаю: после недавнего возлияния мысли бегут не так резво, стиль вяловат и фантазия будто приторможена — персонажи двигаются с трудом, а говорят так, будто во рту у них камни. Вот незадача! Даже через сутки не приходит просветление.