— Позволите и мне сказать? — Шалом легко, будто и не было ему шестидесяти, поднялся на ноги и, дождавшись молчаливого внимания в глазах товарищей, продолжил: — Я тоже отсиживался вместе с вами в лесу и лишь время от времени подбирался к деревням. Но, кроме нашего собственного бессилия, я заметил и другое — бессилие самих крестьян. И об этом, я убежден, командир и наши товарищи обязаны поговорить с ними. Армия не в состоянии обеспечить безопасность тех, кто добровольно гнет спину даже тогда, когда того от них не ждут и не требуют. В Огненной Книге говорится о том, что следует подставлять судьбе левую щеку, если она хлестнула по правой. Знаю, нам претит подобная мораль. Но я видел людей, которые подставляют правую щеку, не дожидаясь и намека на удар.
— Кстати, о Книге! Простите за отступление, пока не забыла. К собору ты расскажешь нам о том, что увидел в ее знаках?
— Так точно, командир, — с поклоном ответил травник и вновь устроился рядом с любовником.
Лошадей оставили в лощине, надежно укрытой в непроходимой чаще, и к предполагаемому месту охоты барона Баумгартена добирались пешком. Арджуна шел впереди, пользуясь зоркостью и чуткостью эльфийского слуха, Зося и Саид поотстали.
Мороз, видать, смилостивился, утих, не кусал беспощадно, а ласково обжигал кожу. Лучник то и дело поглядывал на мать. Щеки покрыл румянец, на губах блуждала лукавая улыбка — в предвкушении занимательной беседы с Фридрихом. Белые волосы укрыты ажурной снежной вуалью, глаза холодные, недобрые. «Ведьма», — так называл ее отец. Ни дать, ни взять. И Саид несказанно радовался этому колдовскому огоньку, который день ото дня разгорался в зеленой глубине все ярче.
Летом и осенью Зося осваивалась с тем наследием, которое оставил ей погибший муж. В ее рассуждениях постоянно мелькало: а что бы сказал Раджи, как бы он поступил, что бы в таком случае решил. И тень от пламени его костра казалась теплее, чем ее взгляды. Зося была неизменно спокойной, внимательной к подчиненным, увлеченной делами, да только жизнь будто покинула ее. Однажды Шалом поведал им легенду о големе, глиняном существе, которое двигалось и действовало под влиянием магии. Саид не раз мысленно сравнивал свою мать с големом.
Но вот в разгар лютой стужи она наконец-то заговорила своими словами, начала выдвигать собственные предложения, отстаивать свою правоту, строить лишь ей присущие отношения с подчиненными.
— Саид? — Зося удивленно посмотрела на сына, который придержал ее за плечи.
— Не сердишься за то, что я с тобой спорил? — юноша ляпнул первое, что пришло в голову. Не хотел тревожить маму своими подлинными мыслями перед важным делом.
— Глупый, когда я за такое сердилась? — фыркнула ведьма и дернула сына за кудряшку.
Вдали послышался лай собак.
— Вы говорите таким тоном, будто у меня есть выбор. Изысканно издевательская вежливость, — горестно усмехнулся барон, который некстати решил прогуляться в одиночестве, пока его дети и приятели увлеченно травили зверя, и нежданно-негаданно встретил свою бывшую гостью. — Да, разумеется, я сделаю все, что в моих силах, дабы эти письма не попали в руки жены и не были преданы огласке.
— Я рада, что мы поняли друг друга и не стали тратить время на пустые препирательства, — с легким поклоном ответила Зося. Она вышла к Фридриху в одиночестве, зная, что за спиной маячат невидимые даже в этой сплошной белизне тени.
— Лючия... Да, конечно, на самом деле Вас зовут иначе, но Вы ведь не откроете мне своего истинного имени, как и того, в чьих интересах действуете? Так вот. Лючия, ответьте на один-единственный вопрос. Вы поседели. В Вашем возрасте подобное возможно лишь в том случае, если Вы пережили подлинное несчастье. Скорее всего, смерть кого-то близкого. Нежданную, страшную смерть. Лючия, Вы на собственном опыте прочувствовали, что такое потеря. Скажите: как Вы можете после этого гнусно пользоваться моим несчастьем? Шантаж мерзок сам по себе, но шантажировать письмами, которые я сохранил в память о погибшем брате, это... Это чудовищно. Скажите: Вам не стыдно?
— Нет, мне не стыдно, — ясно улыбнулась женщина.
— Что ж, — барон Баумгартен опустил глаза и тяжело привалился к дереву. — Должно быть, Вы считаете даже правильным так обращаться с... с теми, кого мир считает извращенцами.
— Нет, что Вы! Признаюсь, я лично вовсе не осуждаю Ваши чувства. А письма и в самом деле прелестны. Но, как бы я ни относилась к Вам и Вашей истории, меня прежде всего интересуют результаты нашей сделки.
— Потрясающий цинизм. Чувства для Вас — пустой звук, равно как и честь! Подозреваю, что Ваше дворянство фальшиво, как и Ваше имя.
— До встречи, дорогой Фридрих, — будто в насмешку, Зося сделала изумительный реверанс.
Она не кривила душой и в самом деле не осуждала. Трепетная Амалия, нежная Камилла и даже отважный Георг дружно хлопнулись бы в обморок, если бы узнали, что известный своим благородством, безупречностью поступков и мыслей барон Баумгартен в далекой молодости спал с собственным братом и, более того, не раз бывал с ним уже после женитьбы. Их письма друг другу были настолько откровенны и вместе с тем прекрасны, что Зося с Саидом просто зачитывались ими.
Как раз во время чтения ведьма и сказала сыну, что они с отцом знали маленький секрет братьев. На что лучник, нахально осклабившись, заявил, мол, они с Али и Милошем об этом догадывались. Зося прыснула. А Саид, отсмеявшись, мечтательно заметил:
— Хорошо все-таки у нас.
— Почему?
— Шантаж невозможен в принципе.
Поздней ночью, вопреки традиции, в роскошной библиотеке замка Баумгартенов горели свечи и пылал огонь в очаге. Сам Фридрих, подавленный и разбитый, сидел в кресле, медленно потягивал вино и перечитывал те два письма, которые шантажисты почему-то оставили в тайнике.
Он все реже и реже приходил сюда. В последний раз барон открывал заветную шкатулку прошлой зимой, потому и не заметил пропажи писем. Он искренне и преданно любил свою воздушную Амалию, боготворил Камиллу и гордился Георгом. А то, что связывало их с братом... Страсть? Какая-то дикая, невероятная нежность? Искаженная в сотнях зеркал любовь?
Жена в свои почти пятьдесят отдавалась ему реже, чем в далекой юности, напоенной вешними ароматами и перезвоном бойких ручейков. Однако их близость позабыла однообразное буйство молодой зелени и наполнилась всем богатством оттенков осени. Брат остался навеки двадцатисемилетним юношей с дерзкой копной каштановых локонов. Неистовый, яркий, как он кричал, как исступленно бился под ним в минуты грешных соитий!
А теперь их тайну узнали и подло воспользовались ею. Воспользовались его доверием, проникли в его дом, растоптали, раздавили грязными сапогами то мучительное и святое, что хранил он на алтаре своей души. И как подачку оставили ему эти два письма...
Фридрих смахнул навернувшиеся на глаза слезы, глубоко вздохнул и вернул шкатулку в тайник. Долил вина в кубок и собрался было выбрать книгу для успокоения души, как вдруг услышал в коридоре странный шум. Отпер дверь, которую предусмотрительно закрыл изнутри на ключ, и едва не столкнулся нос к носу со служанкой Камиллы.
— Простите, господин барон, — девушка низко поклонилась, но пепельные прядки, выбившиеся из растрепанной косы, не скрыли синяк под ее глазом. — Простите... Позвольте мне уйти...
— Да, ступай, милая Герда, — кивнул Фридрих и обернулся к своему сыну. Георг явно преследовал служанку, но, завидев отца, остановился и внимательно смотрел на него, ожидая реакции. И тот не замедлил высказаться: — Дорогой мой, я еще помню, что значит быть молодым, и как бурлит юная кровь при виде женской красоты. Не спорю, Герда очаровательна. Но бить девушку по лицу, если она тебе отказала... Подумай, сын, достойно ли это нашего рода?
— Признаю свою вину, отец, — покорно склонил голову Георг. — Но эта девчонка слишком дерзкая для служанки, она оттолкнула меня так грубо... Я не сдержался. Обещаю тебе впредь быть осторожнее.
— Верю тебе, мой мальчик, — мягко улыбнулся барон. — Есть множество куда более привлекательных способов добиться от девушки согласия.