— Эрвин, прогуляемся к реке? — предложил Шалом своему любовнику после очередной спонтанной лекции о подлинных и мнимых опасностях волшбы, которую травник прочитал своим товарищам.
— Идем, — с радостью откликнулся менестрель.
В одиночестве он ни за что не решился бы на эту прогулку. От лагеря к бурлящему белопенному потоку вела узкая, очень крутая тропинка. Местами она становилась почти отвесной, и скользкие выступы в скале да кривые стволы деревьев служили здесь ненадежной опорой. А поэту было без малого шестьдесят лет. Он еще мог похвастаться недурным здоровьем, но больные суставы наверняка подвели бы его в самые неподходящий момент.
С Шаломом он не боялся. С немыслимой для его лет уверенностью и гибкостью травник не только одолевал коварство гор, но и служил надежной опорой своему любовнику.
Они присели на большой, почти плоский камень у самой воды. К утру дождь, что лил, не переставая, последние три дня, наконец, затих, и свежее, умытое весеннее солнце с щедростью, присущей юности, дарило тепло всему живому и неживому. Мужчины с удовольствием вытянулись на горячей поверхности и подставили лица ледяным брызгам. Эрвин прикрыл глаза и вслушался в грохот реки, особенно буйной весною. Он давно трудился над новой мелодией.
Вдруг шелестящий голос отвлек его от размышлений.
— Без тебя я бы не справился, — Шалом крепко сжал руку своего любовника, и какими же мягкими по контрасту показались его неторопливые поцелуи.
— О чем ты? — Эрвин удивленно распахнул глаза — и привычно утонул в матовой черноте.
— О Книге. Я бы не сумел прочесть ее, не будь тебя рядом. Не понимаешь? Я отказался от чтения человеческих знаков одновременно с отказом от стези чернокнижника. Боялся, что вновь соблазн окажется сильнее меня, и я вернусь на этот путь.
— Ты говорил, что все человеческие знаки подобны восьмерке, которая превращается в бесконечность и обратно. Они двулики, в отличие от знаков природы. Их понимание и применение зависит от воли чтеца, и белое легко обратить в черное. При желании. Так ты и поступил, когда коснулся черной магии во благо людей. Поэтому ты лишь по приказу Зоси взялся за Книгу. Но при чем тут я?
— Ты — знак человечности. Для меня — абсолютный знак, — травник коснулся губами по очереди обеих рук своего любовника, и Эрвин едва не задохнулся от того, с каким благоговением и преклонением Шалом смотрел на него. — Мне лучше, чем кому-либо, известно, как порой с тобою обходились люди. Ты пережил безответность любви, крушение надежд, предательство. Ты изведал немало и боли, и горя, ты познал бездны чужих душ. Но не разочаровался в людях. Ты веришь в них, поешь для них, дышишь... для них, вопреки всему. Ты — обычный живой человек со своими слабостями и недостатками, но для меня лично ты — мерило поступков. Рядом с тобой я не боюсь соблазна.
Поэт искал и не находил слова для ответа. Годы, проведенные рядом с Шаломом, он считал драгоценным даром судьбы. Он и не чаял, что однажды встретит на своем пути то чувство, о котором в балладах рассказывал другим. Но он явился. Мудрый, мужественный — а ведь жрецы запросто могли поймать его на пожарище, но чародей думал лишь о том, как облегчить страдания людям. Прекрасный, сильный. Чуткий, понимающий. С ним Эрвин по-настоящему понял смысл фразы «как за каменной стеной». Для мягкого, эмоционального менестреля Шалом стал подлинной опорой. А оказывается... оказывается, этот удивительный человек сам искал у него поддержки и защиты, пусть и не говорил об этом?
— Эрвин, пожалуйста... Я знаю, как ты любишь и что ты любишь. Но... позволь сейчас подарить тебе нежность.
Ущербная луна с торжествующей улыбкой злой мачехи глядела в маленькое окошко, будто напоминая, что от судорожного глотка свободы до нового — еще много, много дней. Герда медленно расчесывала волосы, оттягивая неизбежное, и отчего-то как завороженная смотрела на простую резную брошку, которую похвалила Марлен.
Тот день на ярмарке принес ей сначала нежданную радость, а после — жестокое разочарование. Когда она увидела этого парнишку, кудрявого, с яркими карими глазами, с ослепительной жизнерадостной улыбкой, она едва не потеряла сознание. Он первый тепло отозвался о звере. «Ты такой красивый волк. Такой сильный, свободный». Что она слышала от матери? Лишь проклятия памяти отца, тоже вервольфа. Что она слышала от отчима? «Нечисть, чудовище». И человек верил... почти верил им обоим. Волк же рвался на волю, волк выл и скулил в своем бесконечном одиночестве, мерз и тосковал по свободе и ласке.
И дождался. Случайных слов от случайно встреченного в горах юноши, но как много для зверя значили эти слова!
Жалкие медяки, подарок хозяина, Герда не раздумывая потратила на брошку, которую вырезал этот парнишка. Она была счастлива, ее опьянила эта весна, эта встреча и недавнее обращение, когда она носилась по влажным черным полям и чутким носом вервольфа жадно вдыхала запахи пробуждавшейся земли.
А потом он начал заигрывать с ней. Спрашивал, как звать, принялся хвалить ее фигурку, ее необыкновенное лицо, ее пепельные волосы, призывно сверкал глазами, подмигивал... Как все они. Оказалось, что он ничуть не лучше прочих охотников до женского тела. Ничуть не лучше Георга.
С пустым сердцем и поникшей головой вернулась она в поместье. Волк скулил, как щенок, которого подманили, обещая ласку, а потом огрели палкой. А Марлен похвалила ее брошку. Снова случайные, вскользь брошенные слова, но зверь вскинул упрямую голову и ощерил зубы.
Зверю ненавистна была грядущая ночь в мерзких объятиях Георга, которую тот купил угрозами ее семье. Он рыкнул и оскалился, глядя на предательницу-луну.
Герда в последний раз провела гребнем по волосам и направилась к двери. Привычно велела волку молчать.
До поры, до времени.
====== Глава 12. Али. Беспечная весна ======
Марчелло закрыл дверь за отцом и братом и заглянул на кухню. Мама неторопливо выливала воду из кувшина в лохань для мытья посуды и тихонько напевала. Юноша на пару мгновений прислонился к дверному косяку и залюбовался мягкими движениями красивой, неизменно опрятной женщины с великолепной сложной прической, что так шла ее темным волосам, чуть сбрызнутым серебром. Ее спокойное, умиротворенное лицо будто светилось изнутри. Еще бы, ее младший сын две недели провел дома. Для Лауры — как целую вечность. К счастью, студент сумел скрыть от мамы то, что его лихорадило, ну а отцу с братом сказался просто больным. Ранней весной часто болеют.
— Мамочка, я пойду к себе, поработаю, ты не против? Моя помощь не нужна?
— Ступай, золотой, — не поворачивая головы, ответила женщина. — Если закончится вода, я попрошу тебя принести еще.
Юноша невольно вздрогнул и на всякий случай заглянул в бочку. Нет, скорее всего, эта пытка сегодня ему не грозит.
Он скрылся в своей комнате, запер дверь на щеколду и скинул рубашку. Размотал тряпицу и вывернул шею, рассматривая рану на боку. Хорошо заживает, чистая и, кажется, больше не пытается загноиться. А ведь в первые дни, когда началась горячка, Марчелло не на шутку перепугался. Он пару раз даже плакал по ночам, изо всех сил вжимаясь лицом в подушку, чтобы Энцо ничего не заметил. Когда студент с упоением читал очередную героическую историю, смерть на поле боя казалась ему прекрасной и заманчивой. Но он не мечтал умереть в девятнадцать лет из-за того, что во время драки неуклюже напоролся боком на ограду.
Поддержки просить было не у кого. Отец и без того печально и робко выговаривал ему за предыдущую стычку с двумя эльфами, а брат сокрушенно качал головой. Расстраивать их обоих Марчелло совсем не хотел, да и, кроме того, он просто-напросто сгорал от стыда за свою неловкость. Хельга бы помогла, но не тащиться же с жаром через полгорода в библиотеку или в тот квартал, где жила хозяйка девушки, у которой она снимала каморку.
Тяжелее всего ему приходилось днем, когда внимание мамы принадлежало ему и только ему. Перед глазами плыло, бросало то в жар, то в холод, колотило от страха, но приходилось улыбаться. И несколько раз — таскать воду, едва не воя от боли.