В общем-то, в подземном городе имелось полно свободных помещений для разных нужд, да и просто законсервированных на всякий такой случай. Девушек, тех, кто иногда прибывали в подземный город, после всего отпускали уже свободными для дальнейшей и, как хотелось бы, обновлённой жизни. Их выкупали у работорговцев, поскольку отпускать бедняг к тем же гнусам для бесконечного произвола, было уже невозможно. Поэтому-то развлечения для подземных обитателей были весьма дорогими в местном денежном эквиваленте, потому и редки. Рудольф, даже отдавая за девушку немалые местные деньги, редко когда к ней прикасался, если только она сама проявляла активную симпатию, усиленную взаимным же устремлением с его стороны. Иные девчонки нуждались в лечении, — они уже успели натерпеться от троллей-пользователей их тел. Однажды старый доктор сделал замечание как бы мимоходом: наша инопланетная база, мол, не религиозная организация по спасению погибающих и заблудших душ. Ресурс-то ограничен поставленной ещё на Земле сверхзадачей. Монастырский устав не подразумевает семейной этики отношений. Будь иначе, женщин бы сюда тоже присылали. А при этом странное скольжение мысли в глазах врача, указывало на то, что и Рудольф к местным бедах причастен. После такого он старался с доктором-праведником не общаться по душам, — после того, как сообщил в ответ, что пока что в отличие от некоторых, не вступил в «общество защиты особых дев», — то есть подобрал, накормил, приласкал, подлечил и беги себе дальше в ту же самую немилосердную среду. «А это лишь потому», — отозвался доктор Штерн, — «Что не получается у тебя поставить этих несчастных с собою вровень, как того ни хочется порой».
А всё же иногда… иная из девушек производила впечатление не только на чётко локализованные центры жизнедеятельности, а задевала и нечто, близкое к центрам душевным и сокровенным…
На такой случай имелся внутренний волевой хлыст, не допускающий опасного сближения. История с Асией, — тайный и постыдный, пусть и неглубокий, а шрам его души, — оказалась отличной прививкой от возникновения ненужной привязанности. Конечно, даже от единичного случая скверна не становилась достоинством, как и сами эти помещения глубинного залегания не становились павильонами любви. Отчего-то любое соприкосновение с «особыми девами» вызывало мысли о погибшем от собственной беспечности Шандоре. Как будто других поводов и не было! А вот не вспоминался, чтобы сам по себе, чтобы с благородно выплывающим из сумрака поминовения красивым своим ликом, с глазами настолько и синими, как у нетронутого острыми зубами жизни юноши. Лишь хроническая задумчивость и могла это выдать, — его неизбывную боль, — но только тем, кто о Свете знал. А так-то, у них каждый второй был задумчив, даже мальчики, не переступившие порог своего двадцатилетия. Был ли Шандор настолько сам по себе циничен, или неизлечимо уже несчастен и покалечен, что совместил свою тяжкую службу и свой легковесный отдых в одном месте? Ответить было некому, Шандор покинул эту Вселенную, а дурная преемственность осталась, — и неважно, что сам Рудольф ею не воспользовался, он передал её другим, а те с готовностью приняли.
Нэю же допускать в такое осквернённое место и мысли не возникало. Только если было позволено себе однажды, почему бы и не повторить опять? И эта ультра парадоксальная сшибка двух взаимоисключающих импульсов к одной женщине, жажды и отторжения, как и сгустившееся внутреннее напряжение психики опять вызвали потребность в дикой разрядке.